Тихая работа вежливых людей (Полевые записки)

Тихая работа вежливых людей (Полевые записки)
Человеку для полного счастья не хватает славного Отечества. Симонид Кеосский.
Корреспондентам и операторам «АННА НЬЮС» и всем тем, кто был с ними рядом, посвящается….
От автора. Предлагаемое к прочтению – малая толика из прожитого волонтёрским фронтовым информационным агентством «АННА-НЬЮС» за четыре минувших года.

Рождённое пониманием антироссийской и антиправославной сути Запада, взорвавшего «арабской весной» даже не светские государства арабского Востока, а фундаментальные основы гуманистической цивилизации, «АННА» на свой страх и риск развернула отчаянную борьбу на фоне ближневосточных событий, по форме принятую называть пропагандой. Работающие в «АННА-НЬЮС» вовсе не профессиональные журналисты, прячущиеся за лукавством независимости СМИ, а люди иных профессий, поэтому оказались вне правовой защиты. Их подло расстреливали в упор, как Игоря Надыршина или Саню Мирошниченко, Андрея Филатова или Виктора Кузнецова, Василия Павлова или Марата Мусина, их предавали и продавали, как Мишу Тарасенкова, Ольгу Кулыгину или группу Мусина осенью прошлого года.

Журналистский снобизм не причислял их к своим, да они бы и оскорбились, случись это. Они действительно независимы: бескорыстие и отвага, съемки без постановочных кадров, аналитичность, а не дайджестовость. Центральные каналы брали их видеоряд, стирая логотип – такова изнанка медийности, где живут прагматизм, алчность, пошлость и откровенный цинизм и нет места состраданию.

Они не были коллегами – слово-то какое калечное, холодное, рассудительное, но собратья, соратники, единомышленники, одержимые одной идеей, объединённые одни мировоззрением и мироощущением. Их репортажи жгли сердца и не оставляли равнодушных. Пропаганда – дело государства и не допускает дилетантизма, но на поверку они оказались первыми и делали своё дело порой лучше, чем государство, которому до них не было никакого дела.
Конечно, они не могли остановить включенный таймер уничтожения низвергаемой в бездну России, но у них не было обречённости непонимания.

Не обо всём можно писать, да и не надо, тем более называть имена этих людей, и долго ещё знать их будут по позывным – Док, Седой, Дед, Дракон, Водолей, Кот, Пума, Гранат, Пух, Булат….

Эта мозаика мыслей и событий, так и не собравшихся в единое целое, вовсе не записки и размышления только одного человека. Нет, это отражение пережитого и прожитого всей группой, хотя каждый жил и переживал по-своему, и у каждого была своя судьба, предначертанная свыше. Рассказанное всеми порознь и сведённое вместе, оно лишь в деталях разнится друг от друга. Собранные в целое, тщательно просеянные, но не выхолощенные воспоминания выкристаллизовывались в эти строки.

Конечно, каждый прожил там, за «лентой», свою жизнь, пропуская виденное через себя, через сердце своё и душу. Мы порой хотим прожить жизнь иначе, но обстоятельства зачастую оказываются сильнее. Но есть высота и её не обойти – высота совести, высота нравственности, которую кто-то берёт, кто-то отступает. Мы взяли её, потому и едем сейчас, сегодня, завтра туда, где убивают, где калечат, но где рождается русский протест. Рождается, цементируется, кристаллизуется русский дух, который не сломить никогда и никому!

Время описываемых событий – несколько дней лета и осени две тысячи четырнадцатого. Удивительно, но ровно сто лет назад началась первая мировая. Теперь мы разматывает третью, в которой решается судьба русской цивилизации.

И до, и после были другие поездки, другие события, более насыщенные, порой на грани выживания, порой рутинные и обыденные, ничем не примечательные внешне, но всегда психологически выматывающие. Почему именно остановился на этих днях? Не знаю. Может быть, потому, что были они спрессованы в одно мгновение и лишь потом раскадрированные по времени и людям. Может быть, потому, что тогда ещё всё воспринималось остро и обнажено и души наши сочились болью от увиденного, сжимались кулаки, каменели скулы и ожесточались сердца жаждой мести. Может быть, ещё и потому, что это была ещё одна страница войны, которую мы опять перевернули вместе с Маратом – неугомонным, отчаянно-бесстрашным, остающимся мальчишкой в своём максимализме и вообще большим ребенком. Вместе с Маратом, слову которого мы верили, которому подражали и которого берегли.

Мы наивно верили, что на полях Донбасса рождается Новороссия не как территориальное образование, а как воплощение идеи справедливости. Верили, что наконец-то жить будем по совести. Но даже смена декораций не произошла – сменились лишь статисты в драме с предрешённым финалом. Нет больше Сан Саныча Беднова – бесстрашного Бэтмэна, нет Жени Ищенко, нет луганского Робин Гуда – Лёши Мозгового, нет Прапора и десятки ополченцев убиты или брошены новой старой властью в подвалы.

Но мы всё равно едем туда, веря, что нужны России. Нашей России…

Часть первая.
В ЛУГАНСКЕ СОЛНЕЧНО, МЕСТАМИ «ГРАД»[1]…

Глава 1. Июль, 2014. Отъезд

Отправляясь на войну, всегда служили молебен о даровании победы в сражении, о сохранении жизни на поле брани, об избавлении от плена. Так уж заведено было предками нашими, да в советские годы тайком всё было: зашивала мать в нагрудный потайной карманчик «Живый в помощи», прятали нательный крестик, чтобы не увидел кто, а в особенности замполит. А у того была своя мама и он тоже тайком носил чёрную ленту с золотой вязью – девяностый псалом, оберегавшей его пуще партбилета от смерти лютой.
С Чечни, пожалуй, повелось преклонить колени пред образами перед отъездом. И потянулись в храм уезжавшие на Кавказ, и замелькали кропила батюшек на перронах вокзалов да на воинских плацах, и отпевали тоже по православному обряду прежде прощального залпа.

Хотя нет, для кого-то уже с Карабаха начиналось: робко вспомнили о корнях своих, о вере вытравляемой, да так и не вытравленной. Потом всё чаще и чаще к Богу обращались: и в Приднестровье отправляясь, и в Абхазию, и в октябре девяносто третьего, и когда корчилась, раздираемая, Югославия, а потом мощно пошли в храмы не по велению сверху, а по потребности духовной, когда опалил Кавказ.

Молебен перед отъездом – это традиция, а традиция это уже свято. Потому и поморщился Володя, когда Дед ненавязчиво так, но довольно жестко отверг предложение службы в кафедральном соборе: «Не здесь и не сейчас. Не командировка это под звуки оркестра с городского вокзала. Традициям нужно, конечно, следовать и беречь их, но только не здесь – чужих глаз и ушей слишком уж много. Лучше где-то по пути в какой-нибудь старой церквушке с сельским батюшкой пусть служба пройдёт. И душевней будет, и суеты меньше, да и к Господу ближе. Мне так кажется».

Тон назидательный, от которого коробит, но это последнее «мне так кажется» словно гвоздь заколотили в дубовую тесину. Это ему так, видите ли, кажется. Он, понимаете ли, решил за всех. Да ещё, видите ли, командует.

Кто-то видел его всего второй раз, кто-то впервые, но то, что его знает сам Марат[2] и не просто знает, а прислушивается, снимало все вопросы. Хотя долго еще хмурились и бросали незлые, но осуждающие взгляды. Ещё и потому, что непонятен был для них этот Дед, кто он и что он, но тон сказанного убеждал.

Молебен отслужили в сельской церкви – россошанские казаки поспособствовали. Прихожан не было – лишние глаза им были ни к чему. Молились каждый о своем, молча, в себе, за близких, оставляемых здесь, чтобы гримаса боли от потери не исказила их лица, и, конечно же, о возвращении всех и каждого, прося Господа уберечь.

А батюшка, осеняя крестом, произнёс напоследок, что они ангелы. Ангелы – хранители России, воинство православное и что Пресвятая Богородица их не оставит.

Деду подумалось: а ведь действительно воинство православное, коль не за деньги, а по зову души кров родной покинули. Разные по языку и крови, глаза по цвету разные, годами и жизнью прожитой разные, а вот сподобилось быть вместе, потому как всё-таки единые в обнаженной способности боль чужую чувствовать, сострадать, противиться злу.
– Матерь Божья, Пресвятая Дева, спаси и сохрани сынов своих, поднявшихся за честь и славу России…, – возносилась к образам молитва батюшки и верилось, что вернутся все, живыми вернутся, не замарав чести русского воина.

Сколько лет прошло? А ведь поболе двух десятков, когда вот так же провожала Деда мать за околицу, где томился старенький «луноход» – так ребята прозвали давно списанный и чудом двигавшийся автобус – крестила и что-то шептала. Молилась, наверное, но не слышно, едва губами шевеля: так скорее Господь услышит, потому как с ним в крик разговаривать нельзя, таинство всё-таки. Зато потом даже сквозь незлобное урчание мотора услышал напутствие:
– Ты, сынок, помни, в роду нашем трусов и подлецов не было. Коли суждено, так умри с честью, а с позором домой не пущу. Не след нам перед людьми глаза долу опускать.

Да, время пролетело, а как будто вчера. Не погас огонь разрушения державы нашей, тлел, а потом полыхнул и подступил прямо к нашему порогу. Но уж лучше нам гасить его, чем оставлять пожарище детям нашим.

Да, невеселые мысли, хотя горевать рано. Печаль и уныние – грех души, а мы русские, смерть принимаем смиренно, хотя жизнь любим истово, с размахом… О чём это? Ах, да, о мыслях. Ну, что ж, думки думками, а ехать надо.

Уже когда сели в машину, суетливо поспешил из храма батюшка, держа в руках иконку с ликом Святого Архистратига Михаила и едва слышно шепча:
– …Святый Архистратиже Божий Михаиле, огради нас от всякаго зла и от бед избави нас… К тебе прибегаем с верою и тебе молимся с любовию, буди щит не¬сокрушим и забрало твердо Святей Церкви и православному отечеству нашему, ограждая их молниеносным мечём твоим от всех враг видимых и невидимых…. Буди вождь и соратай непобедим христолю¬бивому воинству нашему, венчая его сла-вою и победами над супостаты, да позна¬ют вси противляющиися нам, яко с нами Бог и святии ангели Его. Не остави же, о Архангеле Божий, помощию и заступле¬нием твоим и нас…

Батюшка стоял перед распахнутой дверцей в закатных сумерках, простоволосый, в стоптанных ботинках с оббитыми носами и в глазах его было столько истовой веры, столько силы, что поверили: обережёт их молитва, обережёт…
– Возьмите с собою заступника, оборонит вас в трудную минуту. Он крепость духа и мужество даст, а врагов сил лишит. Ну, езжайте, с Богом, – и мелко-мелко перекрестил несколько раз.

Выкурить по сигарете перед отъездом – тоже если и не традиция, то уж точно давняя привычка. На этот раз курить подле храма не стали – как-то, не сговариваясь, молча решили, что осквернять дымом даже ограду нельзя. А курить хотелось, ой, как хотелось! Накуриться бы, да так, чтобы горло продрало, чтобы горечи этой хватило до самого возвращения, а уж там от души, неспешно, с наслаждением…

Пух[3] не выдерживает первым:
– Тормози.

«Бусик» тупым носом ткнулся в пыльную траву обочины, из распахнутой двери в загустевающую темень ночи высыпали крепкие и не очень, высокие и не очень, молодые и не очень мужики и, гоняя по кругу зажигалку, с наслаждением затянулись сигаретным дымом.

Глава 2. Июль, 2014

Российский Донецк встретил непривычно зябким утренником. Росная трава сразу же вымочила берцы, холодок нырнул за ворот, скользнул между лопаток, заставив поёжится и пожалеть о спрятанном на дне рюкзака теплом тельнике. Конечно, доставать лень, поэтому никто к поклажам даже не потянулся.

На востоке небо прорезалось сначала узким лезвием золотисто-красного цвета, какой бывает только в рассветную пору, затем разрослось в широкую полосу, стремительно теряющую яркость, быстро уступившую торопко выползающему из-за горизонта ярко-желтому диску.
– Яишенка, – протянул Пух и смачно сглотнул. – Ну, точно глазунья. Сейчас бы сковородочку со шкварчащим сальцем, а сверху залить парочкой-троечкой яиц да лучком зелёным присыпать…
– Пух, кончай душу травить, – Гоша давно уже слушал свой басовито урчащий живот, понимая, что не то, что обед, но даже жиденький чаёк ему в ближайшее время абсолютно не светит.

Сбившись в кучку, выкурили по сигарете, зябко подергивая плечами от забирающегося за ворот утреннего холодка, перебросились ничего не значащими фразами – так, лишь бы не молчать.

Батюшка со служкой появились из сумерек как-то неожиданно. Шёл он, смотря не под ноги, а прямо перед собою, словно ничего не замечая вокруг. Поравнявшись с толпящимися у ограды мужчинами в камуфляже, он лишь на мгновение зацепил их взглядом и кивнул, поздоровавшись. Он уже привык, что время от времени у храма появляются в рассветных сумерках машины с российскими номерами, доставляя немногословных мужиков, почтительно обнажающих головы при его виде, иногда заходящих в храм, ставящих свечи и исчезающих. Навсегда ли, нет ли, он сказать не мог – не запоминал их лиц, а тем более не знакомился. Да и как их всех запомнишь, коли все одеты одинаково в камуфляж и с суточной небритостью на одинаковых в сумерках лицах. Да и не спрашивал он никогда, почему они здесь и куда направляются – и так понятно, что туда, за «ленту».
Он и семенящий следом служка прошли к храму, не обращая внимания на толпившихся у ограды приехавших, открыли запертые на большой навесной замок тяжелые кованые двери и скрылись за ними.

Курить больше не хотелось – с утра да натощак удовольствие нешибко большое, до тошноты драло горло и сглатывалась с трудом слюна, потому сначала Дед, а за ним и остальные потянулись в храм – проводника всё не было, и грех было не побыть наедине со своими мыслям. Вот так бывает у нас, православных: вроде бы и к Богу тянемся, да всё как-то путано, всё тропу ищем, ногой шарим, а нет бы открыть глаза и увидеть, что давно на ней стоим, только шаг сделай.

Тусклый свет едва освещал тёмные лики образов, в углах таился сгусток мрака, под сводом бродили тени и едва слышно потрескивали зажжённые служкой свечи. Кто-то любопытствовал, вглядываясь в лики икон, кто-то крестился, а Седой[4], достав из-за пазухи привезенную с собою свечу, зажёг её и поставил в ряду других, перекрестившись и что-то прошептав.

Наверное, неслучайно Господь сподобил их в этот предрассветный час ещё раз задуматься о бренности, о смысле и необходимости бросить уже устоявшуюся, размеренную жизнь, пусть и не очень сытную, не очень обеспеченную, но гарантированную и в какой-то мере прогнозируемую и вообще обменять жизнь – жизнь! на смерть вдали от дома и близких.
Проводник пришёл ближе к шести. Конечно, не пришел, а приехал на стареньком «жигулёнке», раздолбанном донельзя, но ещё чудом перемещающимся. Игорь, ангел хранитель «ленты»[5], давний знакомый, с не угасшей улыбкой и в знакомой застиранной линялой футболке. Вообще – то Игорь при Советах работал на шахте, портрет его висел даже на Доске Почёта, но потом шахту закрыли, жена, оставив дочь на лоха-мужа, растворилась на просторах незалэжной в поисках счастья, а он подался в малый бизнес.
– Понимаешь, малый, очень малый. Так, трохи сэбэ, трохи дармоедам на переходе. Всё по– доброму, всем же жить треба. Сначала мануфактуру таскал, сигареты и ликёрку, а когда укры танки под Изварино двинули – пришлось трохи повоевать. У нас в роду героев сроду не было – всё больше алкаши да наркоманы. А вот припёрло и сам себе не нарадуюсь. Я же самолично танк стреножил. Он только на курган заполз и ну давай палить, а я сбоку с «граника» и достал его. Сам не пойму, как сподобилось: в полусотне шагов чудище ревёт и огонь изрыгает, грохот, ничего не соображаю, сбоку меня ополченец лежит – голову осколком начисто срезало, а рядом «граник»[6]. Не помню как схватил его, на что-то нажал, глаза закрыл и жду, а мысль сверлит: сейчас накроет взрывом или размочалит гусеницами, а как же моя дочечка? С кем останется? Глаза открываю, а танк горит, понимаешь! Люк откинулся, из него укр факелом пылает, лезет и орёт заполошно. Ну, я его с «калаша» и срезал. Он мне до сих пор снится. Дня три и повоевал всего, но хватило на всю оставшуюся.

Игорь не курит и не пьёт – надо дочку на ноги ставить, не до баловства. На «ленте» он свой – по крупному не разворачивается, не чета бывшим подельникам, таскает мелкий «контрабас», деля маржу с погранцами и таможенниками, а те берут с него по совести, самую малость, потому как уважают за неалчность. А ещё за то, что бескорыстно переводит туда и обратно добровольцев.

Через полчаса были на «точке». Сначала перегрузили в машину ополченцев привезенные медикаменты и продукты: и как столько коробок уместилось в двух наших «бусиках», если в «Урал» их трамбовали с усердием? Места для них не осталось, ждать, пока разгрузятся и вернутся за ними – себе дороже, потому до Изварино отправились пешком, благо рукой подать. А Гарик долго ещё стоял на краю иссушенной, с пожухлой и какой-то серой листвой посадки, провожая их взглядом.

«Ярославна, да и только, лишь плача не хватает, – мысленно усмехнулся Дед. – О чём ты думаешь, дружище? О том, что не может оставаться безучастной русская душа, что настало время очищения и снятия с неё окалины? Что встать бы всем миром, да только опасается власть людского единства: не вытравлен дух русский годами безвременья».
Да, нет, ни о чём таком Игорь вовсе не думал и вообще далёк он был от всякой патетики. Он просто жалел, что не может вот так бросить всё и уйти с ними. Что надо успеть подправить покосившиеся ворота, что не полоты грядки и давно пора заменить сальники – маслом весь капот забросало. Думал о том, что вот ушли эти незнакомые мужики, не ведая, вернутся ли. Ушли как на работу, как он когда-то уходил со сменой в забой – каждодневный риск давно притупил все страхи. Он вздохнул и побрёл к своей «девятке».

Солнце уже припекало, пыльная полынь, настоянная июльской жарой, сушила горечью гортань и, хоть давно не курили, но сигареты так никто и не достал.
На базе военной полиции погрузились в относительно новый городской автобус – странно было видеть его в роли междугороднего, но с весны много чего странного на Донбассе стало обыденным. До самого Луганска в сопровождение пошло лишь донельзя раздолбанное «рено» с двумя молчаливыми и небритыми парнями с воспалёнными от бессонницы глазами и печатью смертельной усталости на лицах, с одним автоматом и парой пистолетов. И всё! А у группы никакого «железа», кроме трёх ножей – у Марата, Деда да Седого! На дороге изредка пошаливали РДГ[7] укров, поэтому взгляды исподволь щупали покатые склоны холмов и, нет, не страх, а чувство опасности не оставляло до самого города.

На базе поджидал Фёдорович, бывший взводный «Беркута», высокий, крепко сложенный, неторопливый в движениях, немногословный, всем видом вселяющий уверенность. Многие из прибывших не первый раз в его подразделении, но понять по лицу: рад он им или нет невозможно. Наверное, всё-таки, не очень: лишние заботы к чему?

Он отходит с Маратом и Камой в сторону, о чём-то накоротке говорят, потом Фёдорович подзывает крепыша в разгрузке на голое тело:
– Выдай им стволы.
С крепышом Дед давний знакомый – Лёха тоже из беркутовцев, укров ненавидит люто, но всё равно для порядка ворчит и корчит страдальческую рожу:
– Стволы выдай! Легко сказать «выдай». Где я их возьму? Так и всё разбазарить можно, а ты вот попробуй собери.
– Ты поговори мне, поговори, – таит улыбку в уголках губ Фёдорович и подмигивает гостям – мол, это так Лёха кобенится, для порядка.
Лёха отпирает огромный амбарный замок, распахивает ворота бокса, картинно хватается за голову, словно его только что прострелила невыносимая боль:
– Давайте, грабьте, дармоеды. Сюда хрен кто чего положит, а как брать, так пожалуйста…

Конечно, дармоеды и в этом он прав на все сто: Фёдорович отдал им целый этаж в отдельном здании, оружие, машины, сопровождение – всё по высшему классу, а от них что? Хорошо хоть провизию свою притарабанили, туристы.
Лёха извлекает откуда-то из потаённых мест пару «макаровых»[8] в оперативных кобурах, протягивает Марату и Каме, одновременно не спуская глаз с остальных:
– Эти, в ящиках, не берите, не пристреляны, лучше вон те. И эсвэдэшку[9] возьмите – пригодится. «Мухи»[10] лучше не трогайте – стреляют через раз.
Мужики щедро сыпят в рюкзаки патроны, суют туда магазины, Пух рассовывает по карманам эргэдэшки[11] – запасливый казачок, ничего не скажешь.
– Никак Киев брать собрался, – ехидничает Дед, но Пух назидательно, с видом бывалого, ответствует обстоятельно и серьёзно:
– В нашем деле лишнего ничего не бывает, окромя начальства, внезапно забеременевшего какой-нибудь бредовой идеей. Свой запас карман не жмёт.

Для Пуха эта война не первая, потому, не раздумывая, он выбрал «калаш»[12] с подствольником[13] – и в обороне, и в наступлении вещь незаменимая в умелых руках.

Глава 3. Луганск, июль, 2014

Марат посылает Гошу[14] на «скорую» – пусть трудится по специальности. Пуху приказывает готовить группу – после обеда поедут снимать работу «градов». Сам решил промотнуться по улицам на выделенной Багирой «девятке» – нужны кадры после недавнего артобстрела.

День выдался солнечным, дышалось легко и также легко катилась машина, объезжая оспины на асфальте, оставленные разрывами. Господи, тишина– то какая, даже не верится, что мир в одночасье перевернулся и смерть бредёт где-то рядом, таится, быть может, на соседней улице или высматривает вон из той подворотни. Люди, да что же вы делаете или понимать друг друга разучились?

Машина выкатилась на перекрёсток, замерла на мгновение, словно в предчувствии беды и тут же мины вздыбили асфальт – две легли не рядышком, а как-то подозрительно порознь.
– Вилка! – орёт Марат, – выскакиваем!
Он и Алексей[15] мгновенно вывалились из машины и подались к подъезду – хоть какое, но всё же укрытие. Водила едва успел приоткрыть дверцу, а Мишка[16] и вовсе замешкался – зацепился ремнём автомата за рычаг переключения скорости, поэтому осколки враз накрыли их через обшивку.

Марат лыбится – не улыбается, а именно лыбится, перевязывая сначала Мишку, затем водителя:
– Резвости вам не хватает, мужики, резвости, а потому будем тренироваться. Завтра повторим под секундомер. Ты, Лёш, снимай давай, кадры что надо. Сегодня же в эфир поставим: группа «АННА НЬЮС» попала под миномётный обстрел, ранен оператор и водитель. Укры расправляются с журналистами. Звучит, а?! Дадим динамику и чтобы трагедии в голосе побольше. Эдак, с надрывом, с дрожью. Лишний раз напомним, что у нас всё по-взрослому, без постановки.
Лёшка крутит камерой, фокусируя то на Марате, то на машине, то даст перспективу, а потом крупно превращенное в решето авто. Марат важно расхаживает вокруг легковушки, тыча пальцем в пробоины, потом в спину водителя и Мишкину руку: ему всё нипочём, это же журналистское счастье такие кадры! Мина легла в аккурат позади «девятки», развалив её багажник и осколками вспоров спинки сидений.
Мишка некстати вспомнил о жене и хочет к ней в Крым – немедленно, срочно, сейчас. Он теперь герой, всем тычет свою раненую руку и горделиво обводит взглядом. Состояние эйфории, что живой остался, что смерть только обдала дыханием своим. Это шок, надо срочно в госпиталь.
– Если бы не повернулся боком, точно бы спину разворотило, вон какой кусище на сиденье валяется, – он с каким-то восхищением и затаённой радостью смотрит на тяжёлый кусок железа с рваными краями. – А так только по касательной в руку. Как думаешь, кость цела?
– Цела, цела, – снисходительно улыбается Марат. Он не скрывает радости и даже не собирается: в его группе есть раненый, а, значит, никто не упрекнёт, что «АННА» отсиживаться приехала. Впрочем, никто всерьёз группу Марата за журналистов не держит: работают на энтузиазме, лезут в самое пекло, да и репортажи явная пропаганда. К тому же задаром отдают свои съёмки с одним только условием: сохранить логотип. Да кто в наше время слово держит?
– Ловко я увернулся, а? – Мишка вбил себе в голову, что он виртуоз по уворачиванию от осколков, теперь клещами эту дурь из головы не вытащить. Несмышленыш, не ведает, что это Богородица пресвятая прикрыла покрывалом своим, отведя в сторону всё смертное железо.

Погромыхивая разболтанным кузовом и хлопая не закрывающимися дверцами, приехала «скорая», выгрузив Гошу с бригадой.
– От бешеных укров и мины должны быть бешеными, – на всякий случай он вонзил страдальцам по полному шприцу и показал повелительно на водителя. – Этого давай в машину, тут без хирурга не обойтись, а этим займусь сам.
Гоша осмотрел наложенную Маратом повязку – придраться не к чему, бинт девственно чист, не считая проступающее алое пятно. Марат, конечно, спец, ему что часового спеленать, что раненого перевязать – всё едино, кому угодно фору даст, но Гоша всё-таки скептически кривит рот:
– Шли бы вы, Марат Мазитович, лучше лекции студентам читать, а раны бинтовать – это же, блин, искусство! Это же песня! Тут такой вокал нужен! – Гоша уже весь в образе Парацельса, ловко снимает наложенную Маратом повязку и от души льёт йод прямо в рассечённые ткани руки.
– Ты что делаешь?! – орёт Мишка. – Живодёр! Тебе что курицу зарезать, что человека живьём йодом сжечь.
– Неужто больно? – Гоша в показном недоумении вскидывает брови шалашиком. – Кстати, курицу не режут, ей голову рубят. Топориком.
– Тебе, я смотрю, что резать, что рубить – всё едино, патологоанатом… Да что ж ты делаешь, гад! – Мишка скрежещет зубами и зажмуривается о боли.
– Терпи, казак, укропом будешь, – жеребцом ржёт Гоша. – Ничего, не смертельно, заживёт, как на бешеной собаке.
– Дурак ты, Гоша, и шутки у тебя дурацкие, – успокаивается Мишка то ли от обезболивающего, то ли от тёплых слов доктора.
Гоша умеет сказать так, что сомнений в том, что Мишка действительно бешеная собака, никаких нет. Да, он может утешить, особенно слова душевные подобрать. Вообще-то он спец, Дед недаром его в группу взял: питерская военно-медицинская академия, кафедра военно-полевой хирургии – это что-то. Служба в СОБРе, практика в двух полугодовых командировках на Кавказ. Теперь хоть и на полном пенсионе, но приходится шоферить: чётвёртый брак и всё по любви, пятеро детей как итог пылкой страсти, тут поневоле волчком закрутишься. Хозяин жадноват, но Гошу понимает и радеть его за Россию, скрипя душой, отпустил на две недели, строго настрого приказав не опаздывать с возвращением. Любовь к родине не расписанию, в духе рыночной экономики или продажной жизни, это кому как нравится.

Гоша запихивает Мишку в фургон, из кабины уже на ходу советует Марату не лезть на рожон – с медикаментами туго, машет рукой и исчезает за поворотом.

Обстрел так же неожиданно, как и начался, прекращается. Впрочем, прекращается ожидаемо – больше десятка мин зараз укры не кладут, поэтому Марат спокойно вышагивает по улице китайским мандарином, а следом по пятам неторопливо меряет широкими шагами городской асфальт Алексей.

Они сворачивают за угол и по глазам наотмашь бьёт тёмно-красная, расплывающаяся на асфальте, полоса: кровь, опять кровь, ещё не свернувшаяся, ещё не взявшаяся плёнкой, ещё теплая, живая, дышащая, но диссонирующая с зеленью лета и даже с этой серой от пыли дорогой, выпадающая из этого простого до банальности городского пейзажа.
Взгляд охватывает всю улицу разом – так бывает только на войне, либо у тех, кто, сняв камуфляж, так и не вернулся с неё, по-прежнему живя в ней, отцеживая звуки, фиксируя предметы, мысленно отмечая, что вот здесь прекрасное место для засады, а тут, левее, как раз неплохо бы фугас замаскировать.

И долго ещё будешь оставаться стрекозой с её фасеточным зрением, видя будто вкруговую, потому что всё имеет свои глаза: и затылок, и спина, и уши, и вообще каждая клеточка тела. И уже не глаза, а оно само мгновенно выбирает свободное от камней, осколков стекла, торчащей арматуры чистый кусок земли, чтобы вжаться в него под противный посвист стригущих воздух осколков. Марат и Алексей из категории не вернувшихся, поэтому сразу выхватывают из привычной картины городской улицы сжавшегося в комок человека в чёрном.
– Неужели отец Владимир? – пронзило Марата предчувствие беды. Он вчера почти час провёл в беседе с ним. Обещал и сегодня заскочить, если выдастся минутка. – Вот и выдалась. Вот и заскочил.

Марат едва сдерживает рвущийся наружу сквозь стиснутые зубы стон: это отец Владимир, настоятель местной церкви, и это его кровь. Так и не дошёл до службы – мина вздыбила землю. Упади, укройся даже за бордюром – и осколки прошли бы мимо, но там, в песочнице, совсем рядышком возятся дети.

Дед не раз замечал, что в те мгновения, когда жизнь повисает на волоске, не мозг принимает решение, что делать дальше, как не разминуться с совестью. И даже не прожитое до этого, не вложенное матерью, а какое-то повеление свыше бросает тебя на землю или поднимает в рост под пулемётную очередь, заставляет принять в себя предназначенную другим боль, а то и смерть. И если Господь оставит жить дальше, долго мучаешься в раздумье, что же всё-таки заставило сделать именно так, а не иначе. Впрочем, мытарства души не всегда приходят на смену сделанному: ну, случилось, значит, так тому и быть, значит, так Богу угодно.

Отец Владимир не лёг, не присел – он просто остановился, подняв к небу руки, словно моля, чтобы раскалённое железо не кромсало эти детские тела. Осколок вспорол ему живот и опрокинул на землю, но он всё-таки превозмог раздирающую огнём боль, привстал на колени, оглянулся, убедился, что несущее смерть железо не коснулось детей, и пополз к храму, мертвеющими губами шепча молитвы.

Когда Марат с Алексеем подбежали к нему, он уже был мёртв. Впереди сиял золотом купол храма, позади всё также сидели в песочнице малыши, не успев испугаться, а между ними в последнем поклоне склонился батюшка, словно отмаливая грехи сошедших с ума людей.
– Да успокоит его душу смиренную Всевышний! – прошептал Марат и чужим севшим голосом, давя в горле комок, процедил:
– Снимай, Лёша, всё снимай, будут они по всем счетам платить.

Глава 4. Июль, 2014

Утром всех будит Дэн – его, как всегда, много, словно ввалился не он один, а целый взвод. Дэн – это легенда разведки отряда. Сам из Подмосковья, парень крученый, с душой дважды опалённой Чечнёй, но не обуглившейся, истомился без дела и уже в апреле рванул в Луганск.

Ещё в первое знакомство Дэн на расспросы Деда коротко ответил: – Мне батя так и сказал: езжай, мол, сын, настало время за Россию постоять. Батя у меня правильный, власть нынешнюю не жалует, а киевских иначе как бандеровскими ошмётками не зовёт.
Дэн бросает в чашку пакетик с чаем, заливает кипятком, отрезает ядрёный ломоть хлеба:
– Привезли пожрать то? Надоели эти макароны, без агропрома в рот не лезут. Мне от них уже бабы давно не снятся.
Дэн – известный повеса и бретёр, не одно разбитое им сердце велел Фёдорович гнать матом от КПП, так что насчёт баб явный перебор.
– В ящике слева возьми.
Дэн ныряет в угол, извлекает из короба банку тушёнки, довольная улыбка расплывается по его скуластому лицу:
– Вот за что я люблю вас, дураков неугомонных, так это за то, что вы завсегда чаяния и нужды страждущих воинов понимаете.

Он густо намазывает тушёнку на кусок хлеба, откусывает и, блаженно щурясь, запивает чаем.
– Сутки, понимаешь, не жрали. Выползали весь передок впустую, а под завязку в селе взяли пятерых. Все нацики. Спали как младенцы, будто у себя дома. Мимо бы прошли, но храп отменный – как не разбудить? Конечно, они у себя дома, на который напали клятые москали. Колорады. Ватники. Об этом вещал их бригадный капеллан в вечерней проповеди. Потом принял «на грудь», расслабился с подругой и … проснулся с кляпом во рту – трусы мадам пришлись в самую пору. Это Ара расстарался, стервец. Он вообще клоун ещё тот, просто фокусник Акопян – армянская кровь берёт своё.
Ара из Еревана, торговать бы на рынке виноградом, да не смог и после Одессы рванул сюда. Его мечта поймать Авакова, потому и носит с собою его фото, вырезанное из газеты:
– Понимаешь, он всех армян опозорил, поймаю – на вертеле изжарю. У меня дед воевал, за Днепр орден имеет, отец в Карабахе руку оставил, а я отсиживаться буду?
Ара сумасбродный и безбашенный, знает в группе почти всех, но заходить опасается: между ним и Дедом кошка пробежала ещё в прошлый раз и Дед пообещал при случае остричь его наголо. А если он сказал, то не только подстрижет, но заодно и побреет, это факт. Поэтому по возвращении буркнул Дэну:
– Всем привет передай, – и отправился спать.
Дэн налил ещё чаю, выскреб остатки банки на второй ломоть хлеба, сытно рыгнул:
– Лепота, братцы, аж жить хочется. Война войной, а обед должен быть завсегда по расписанию, – философски заметил он и продолжил. – Униат попался дебёлый такой, сытый и сразу же обозначил всех даже без интенсивного допроса: да, штатный капеллан двадцать пятой десантной бригады, но на него распространяются международные конвенции о военнопленных. Какие? Не знаю, но распространяются. Канючил – был уверен, что убьют, а наших наверняка убивал бы, попади они в плен – слишком уж за жизнь цеплялся. Такие ущербные во всём: в совести, в милосердии, просто в жалости и сочувствии. И мстят за свою ущербность жестокостью.

Дэн философ и всякий раз при случае любит порассуждать о психологии: три курса философского факультета сказываются. Жаль, конечно, что турнули – нечем было платить за учёбу, а то бы явило науке новое светило философской мысли.
– Его и не спрашивали особо, а он давай сдавать своих сидельцев по несчастью. Что за мадам? Да из СБУ, «шарилась» по Луганску, выясняла квартиры ополченцев, сочувствующих и просто «гарные». Ну и что, что была ночь со мною? Так ей же всё равно с кем и где, эсбэушная подстилка. Кончать таких надо.
И этих двоих мочите сразу, они тоже из СБУ. Вот того, тощего, не знает, пришел ночью, когда он спал, но тоже мочить надо. Так, на всякий случай. Его? Нет, вот его нельзя, он же всё-таки священник. Ну да, с майдана. Да, благословлял. Сначала на «беркутовцев», потом уже на клятых москалей. Ну да, вдохновлял. Так ведь заблуждался. Лукавый попутал, а Господь нынче на путь истинный наставил. Вразумил. Будет служить иначе. Теперь за упокой ополчен…. Тьфу, за здравие молитвы будет возносить. Мы же славяне, мы же одной крови. Кается. Очень даже кается. Что с ним делать? Как что делать?! Отпустить, конечно же. Все же священник. Греко-католик, униат, но в сане!
Дэн описывал допрос капеллана артистично, меняя интонацию, выкатывая глаза, мимикой лица усиливая рассказ. «Да, погиб в нём не только философ, но и артист, хотя, как сказать, как сказать, может быть ещё всё впереди», – подумал Дед, а Дэн продолжал:
– Короче, притащили их в расположение, а тут Лёха подвернулся: с утра на турнике висит. Нет, ну ты скажи, дался ему это турник? Здоров же как бык, а всё железо тягает, бицепсы ни в одно хэбэ не всунешь…
– Ты про Лёху потом, давай про униата, – перебивают мужики, успевшие рассесться вдоль стола и потягивающие утренний чаёк.
– Ну, я и говорю. Подходит значит, Лёха, смотрит пристально, потом лицо мрачнеет, скулы каменеют и перекатываются под натянутой до звона кожей желваки: б…ь, да это же тот, с Майдана. Осатанелый. В расход его пустить, да вся недолга, и за автомат шасть… .
Короче, передали всех в комендатуру, пусть разбираются. Будь моя воля – я бы их всех одной очередью черканул, чтобы от них поросль не пошла. Иначе выпалывать этот чертополох ещё и нашим внукам придётся. Ну, я побежал, не хило бы вздремнуть минуток шестьсот, а?

Дэн ушёл так же стремительно и шумно, как и появился, опрокинув стул и смахнув по пути пачки с чаем. Мужики потянулись к сигаретам, закурили: может быть, Дэн и прав? Иначе косить на их веку, не выкосить…

Глава 5. Июль, 2014

За неделю вжились, присмотрелись друг к другу, притёрлись, приценились и отпустило внутреннее напряжение: свои, чувствуется кровь родная.
Седой и Малыш возятся на кухне – выделенный Багирой закуток в холле с газовой плитой и двумя столами, заваленными мисками, кружками, пачками чая, кастрюлями и упаковками «ролтона». Вообще-то мужики способны превратить в хаос любое мало-мальски приличное место, их мёдом не корми, но дай порассуждать об армейском порядке, органически, но тайно ненавидимый ими на клеточном уровне.

У Седого хохлацкие корни берут верх – не может он мириться с этим бардаком и он начинает молча колдовать, сотворяя если не уют – уют это, всё-таки, удел женщины, то хотя бы его некое подобие. Ему инициативно помогает Малыш и вот уже миски аккуратно сложены в стопочку, пачки чая заняли место на краю, кастрюли спущены на пол, плита яростно скоблится от нагара.

У окна расположился Кама, потягивает чай, курит сигарету и внимает отрешённо пощипывающему струны гитары Петровичу. Вообще-то он думу думает, а сигарета с чашкой чая, и Петрович с гитарой лишь внешний антураж, декорации, фон. Кама зашёл сюда со своей группой автономно, зачем и почему никто не знает, а спрашивать не решаются – кроме обжигающего, прищуренного в лезвие финки, взгляда никто ничего в ответ не получит. Они держатся особняком, хотя внешне доброжелательны, но его авторитет непререкаем и сразу признан всеми.

Его сила и власть ощущаются в независимом, каком-то царском посаде головы, в неторопливой манере изъясняться немногословно, но веско, в умении подчинить одним только прищуром глаз. К тому же на его голове третий день красуется то ли корона какого-то буддийского ламы, то ли замысловатый шлем. Его откуда-то приволок Дэн и Кама за сутки был и Чингисханом, и Чингизом, и просто Ханом, пока не стал Батыем: то ли из-за кровей далёких татарских мурз, вместе с Батыем воевавших Русь, то ли из-за кажущейся беспощадности. На самом деле Кама добрейшей души человек, особенно когда в очках с изящной оправой и блуждающей добродушной улыбкой – ну точь в точь душка-профессор, гуманитарий или даже ботаник.

Впрочем, у него тысячи лиц, с лёгкостью меняемых, да и сама жизнь как венецианский карнавал, кружащий, фееричный, захватывающий. И даже из его сухого резюме, спрятанного среди бумаг в сейфе Деда, можно сделать захватывающий авантюрно-приключенческий роман. Редкая фактура, штучная, да только в нынешнее время в почёте не Штирлицы да Рэмбо, а всё больше всякие «Дозоры» да Гарри Потеры.
Кама допивает чай, ставит чашку на стол, раздавливает докуренную до фильтра сигарету в банке из-под тушёнки и поднимает голову: всё, утренний ритуал закончен, мысль обрела свою лаконичную форму и готова к изложению.

Петрович отставляет гитару к стене и подвигается ближе к столу. Удивительно, что он своими перебитыми и искривлёнными пальцами играет, да ещё как играет! У него чемпионское прошлое и тренерское настоящее – вырвал с улицы с сотню ребятишек и теперь даже со школы олимпийского резерва на его мальчишек и девчонок смотрят с интересом. Ну, а он на свои кровные собирает гуманитарку и гонит её на Донбасс. Он не в группе – просто рядом с Камой, но оружия в руки не берёт: дал себе зарок, хотя стреляет мастерски.

Придвигает стул Влад[17] – высокий, мосластый и жилистый, немногим за тридцать, откуда-то с Днепра. Он стеснителен, предупредителен и молчун редкостный – слова не вытянешь, только нет-нет, да коснётся его плотно сжатых губ улыбка и озарятся внутренним светом зелёные, в крапинку, глаза. О чём он мечтает? Наверное, что вернётся в свой город, возьмёт тёплую и мягкую, такую родную ладошку сынишки в свою пятерню и отправится гулять по набережной. Что опять будет строить дома, вечерами разворачивать с отцом на расчерченном в черно-белую клетку поле баталии и старик будет горячиться и требовать вернуть ему ход, потом подставит ему фигуру, сделает пару-тройку неверных ходов и батя по-ребячьи будет радоваться победе. А ночью, прижав к груди жену, будет засыпать под её едва слышное дыхание.
Между Петровичем и Камой втискивается Кореец. В общем-то, он и не кореец вовсе, просто либо природа пошутила, либо матушка пошалила, наградив жестким чёрным волосом, широким лицом, раскосыми глазами и коротким плоским носом.Кореец незаметен, передвигается мягко и неслышно, словно пантера, скрадывающая добычу. Он снайпер, служил в сорокопятке[18], вместе с Камой на брюхе исползал всю Чечню вдоль и поперёк, потому и пришит к нему напрочь, не оторвать.

Кама что– то им говорит вполголоса, потом они встают и уходят в свою комнату.
Пух по второму разу заканчивает чистить автомат, передёргивает затворную раму и делает контрольный спуск, после чего выщелкивает из магазина патроны и начинает набивать его вновь: трассер, ещё один, ещё, штуки три обычных, опять два трассера, пять обычных… .

Дед пристроился на дальнем конце сдвинутых столов и склонился над потрёпанным блокнотом. Он постоянно таскает его с собою и при каждом удобном случае что-то пишет, пишет, пишет…

Демон[19], невысокий и худенький, совсем мальчик, сидит у самого входа, широко расставив ноги и обняв «драгунку»[20]. Он незаметен, его вообще нет – чувствуется школа, и лишь поводит по сторонам круглыми совиными глазёнкам. Почему Демон – не знает никто, но есть в нём что-то от врубелевского «Демона»: узловатые мышцы рук, непокорные вьющиеся тёмно-русые пряди давно нестриженных волос, выдающих непокорный и страстный характер, какой-то демонический глубинный взгляд тёмно-карих глаз.

За «компом[21]» колдует Алексей, фильтруя отснятое за сутки. Его задача – отобрать самое выразительное, подготовить текст и сбросить всё в Москву. На лбу испарина – задача не из лёгких. За каждым кадром – чья-то судьба, за каждым кадром пережитое, дорогое и до боли понятное, но надо, чтобы было понятно и тем, кто будет смотреть. И не просто понятно, а чтобы зацепило, вывернуло на изнанку, заставило оторваться от сытости и от зашоренности, понять, что вот оно, горе-то людское, рядом совсем, еще чуть и опалит самих, а то и сожжёт.

Седой заканчивает уборку на кухне, берёт швабру и начинает елозить ею по полу. Шварк, шварк – трёт тряпка местами стёртые до бела половицы и в такт маятником покачается его спина вперёд-назад.
На первом этаже хлопает дверь, кто-то бежит по лестнице, прыгая через две ступеньки, и вот уже в холл врывается Марат:
– Всё, братцы, быстро вниз, машины ждут. Сегодня нам дельце подкинули – пальчики оближешь!
Ясно, как день, что насчёт пальчиков, это, конечно, перебор – не дастархан же ждёт, а вот к земельке приложиться придётся, видимо, и не раз, обнимая её, родимую, пуще женщины любимой, лапая, целуя и истово шепча:
– Господи, спаси и сохрани! Господи…

Конечно, никто в штабе никакого дельца Марату не подкидывал – сам приступом взял Бугрова[22] и тот, морщась как от зубной боли, махнул рукой:
– Езжай!
Сегодня ему втемяшилось ловить «бродяг», аж трясётся от азарта: кочуют по Луганску призраками неведомые машины, выпуская по две-три мины и растворяясь на улицах города. Кто они? Чьей рукой направляются?

Фёдорович решительно против: знает, чем заканчиваются такие встречи, но всё же со скрипом соглашается – что с ним поделаешь, с этим оглашенным, с этим неистовым профессором, который вместо вузовской кафедры шарится с автоматом по Донбассу.
Марат – это стихийное бедствие, лавина, землетрясение, цунами, смерч, засасывающий в воронку всё и вся. И сразу же закружилось, завертелось, замелькали рассовываемые по карманам разгрузок рожки, гранаты, бинты, звякнули антабками «калаши», взметнулись надеваемые уже на ходу броники[23].

Марат казался многоруким Буддой (братец Батый, он Будда – вот компашка подобралась!): он плеснул в тарелку постное масло, отхватил кусок хлеба и обмакнул его, сыпанул на него горсть сахара и сунул в рот, налил, расплёскивая, кипяток в чашку, в спешке сунул туда вместо пакетика чая палец, заорал, схватил пистолетную протирку размешать, нырнул в броник – и всё это одновременно.

Фёдорович выделил оружейника Лёху с «таблеткой», которую он не променял бы ни за какие коврижки. Лёха холил и лелеял свою «барбухайку», как успел её на афганский манер окрестить Дед, пичкал всякими побрякушками, нужными и ненужными штучками. В фургоне всегда лежала пара автоматов, «граник»[24], цинк с патронами, аптечка, с которой можно было развернуть полевой госпиталь, два новеньких баллона, реквизированных у бывшего местного авторитета, запас воды и продуктов. В общем, Лёха, бывший главстаршина атомной подводной лодки последнего советского призыва, привык к полной автономке. Он коренной луганчанин, после дембеля подался в милицию, служил в ГАИ, но служба там пришлась не по душе и он до самого майдана посвятил себя «Беркуту».

Уже рассаживаясь по машинам, Дед строго наказал Пуху и Седому:
– Никаких подвигов, ваша задача беречь Марата при любых обстоятельствах, иначе будет разговор Батыем.
С Батыем объясняться никакого желания не возникало даже в мыслях, поэтому мужики согласно кивнули и полезли в машину Марата.

В два часа пополудни две группы Марата заблокировали тентованную «газель» во дворе дома, перекрыв выезды. Пух свалил ударом приклада выскочившего из кабины крепкого парня в камуфляже, опрокидывая на асфальт, прошёлся по лицу для пущей убедительности давно нечищеным берцем, рассекая его от подбородка до брови и глуша малейшие попытки остальных к сопротивлению громовым рыком разъярённого льва. За дюжину лет в СОБРе Пух проделывал такие трюки при задержаниях на раз-два.

– Всем лежать, порешу!
Он был убедителен и двое остальных распластались, закрывая голову. Марат светился: такая удача привалила![25]
Вообще в этот день фарт любил Марата истово, с какой-то обречённостью, словно в последний раз, как любят перед неизбежным расставанием.

Ближе к вечеру взяли корректировщика. Сначала Марат считал ложившиеся то на автобусной остановке, то на площадке детского сада, то прямо у входа в магазин взрывы, высунувшись из-за угла дома и пытаясь вырваться из цепкой хватки Пуха, держащего его за рукав куртки и увещевавшего, как расшалившегося малыша:
– Марат Мазитович, осколки посекут.
– Как думаешь, где он сидит? – напрочь игнорировал просьбу-предупреждение Марат, стараясь лягнуть ногой Пуха.
– Вон в той пятиэтажке.
– Почему?
– Смотри, все разрывы можно засечь только оттуда. Если вон с той высотки, то не виден магазин, а если с углового дома, то детского сада.
– Резонно, – замечает Марат и командует: – За мной!

Они дворами перебежали к старенькой хрущёвке, поставили у входа Демона с эсвэдэшкой, а сами бросились на чердак, оставляя на каждой лестничной площадке кого-то из группы.
На чердаке царил полумрак, клочьями висела паутина – значит, кто-то уже прошёл сквозь неё, пахло сухим помётом, кошками и ещё чёрт знает чем, валялся хлам и обрезки досок. У окна притаилась согнутая фигура с мобильником в руке.
– Вон он, – прошептал Пух, сдвинул корпус на метр вправо, чтобы в створе броска не было ничего, что могло зацепить ногу, и в три прыжка оказался у окна.

С чердака корректировщика катили до самого подъезда, придавая берцами ускорение на каждой лестничной площадке. Это был тот самый момент истины, так любимый операми, разведчиками и контрразведчиками, когда пленный или допрашиваемый ещё не очухался, ещё подавлен и уже понимает, что это всё, конец, но ведь так хочется жить и где?, где?!, где?!! та спасительная ниточка, за которую ухватиться бы?

Алексей снимал, Лёха рвал затвор и рычал, Марат смахивал со лба струившийся пот и скалил в улыбке зубы – такая удача! Дед напирал, засыпая вопросами: откуда? сколько иудиных сребреников получил? как с ним расплачивались и кто? кому передавал? – Пух изображал крайнюю свирепость и под натянутой на скулах кожей перекатывались желваки.
Конечно, выражение лица Пуха располагало к откровенности, и через пять минут пред группой в пыли сидел раздавленный и выжатый мужик, жалкий в своей обречённости.

Местный, русский, с соседнего квартала, там квартира, жена и двое ребятишек. Жить не за что, вот и согласился, когда на улице незнакомая тётка подошла. Думал, подзаработать и махнуть в Россию, счастья искать. А если в его квартиру? Если жену и детей в куски наведённой им миной? Пожимает плечами и молчит. А что отвечать-то?
– Бабушка приехала, – удовлетворённо констатирует Пух: видно, зачитывался «Моментом истины» или фильм смотрел, но, во всяком случае, его эрудиция оценена по достоинству.
Мужика заталкивают в фургон, везут в военную полицию, протоколируют и отправляют в комендатуру. Лёха тщательно моет пол в фургоне:
– Возишь тут всякую нечисть, хоть батюшку каждый раз зови, – ворчит он.
Усталость наваливает, пеленает, тянет в койку: снять бы берцы, вытянуть бы ноги, потянуться бы с хрустом и спать, спать, спать…

Молва о Марате и его группе растекается по Луганску, словно круги по воде от брошенного камня: самим президентом присланы, неспроста это, с ними лучше не связываться…

Глава 6. Июль, 2014

Поднимались тяжело, сказывалось напряжение прошедшего дня. Седой уже на ногах – успел приготовить чай, разложить по куску хлеба и по три кусочка сахара – ну, хохол он есть хохол, зажимает остальное, про запас держит.
Группа Батыя вернулась под утро, поэтому все стараются не шуметь, хотя из-за плотной закрытой двери их комнаты доносится мощный храп: намаялись за ночь ребята, отдохнуть бы им.

Марата уже нет: и когда только спит эта эклектическая смесь профессорской вальяжности и высшей степени авантюризма? Уже допивали чай, когда он появился – с хитринкой во взгляде: наверняка, что-то затеял, неугомонный.
Марат выпивает чай, на ходу дожёвывает хлеб, обводит взглядом своё воинство и остаётся доволен.
– Так, мужики, сейчас едем работу «градов» снимать. Ночью разведка засекла позиции укров и надо их предать матушке-земле – пусть получат то, за чем пришли.
– Ночью, говоришь, – Дед задумчиво смотрит в окно. Почему мы всегда ищем что-то за окном или в углу, пытаясь сосредоточиться или напуская глубокомыслие, да такое, что весь скудный запас серого вещества начинает выпирать на лбу? – Так уже утро и давно они с позиции сменили.
– А я тебе говорю, что стоят там же, ждут нас, – упрямится Марат и бесенята пляшут в его прищурен-ных глазах.
Фёдорович опять выделил Лёху с «барбухайкой». Лёха демонстрирует праведное негодование: ему что, делать больше нечего, как таскаться с этими отморозками? Он что, вертухай[26] последний или начальник вооружения? А кто будет доделывать «мессера»?

«Мессер» – это его детище: на «таблетку» водружена сваренная из листов стали будка, к бокам которой приделаны по РПК[27] с каждой стороны, пропущенные под будкой провода выведены в кабину, где установлен электропуск, сцепленные по двое ленты аккуратно уложены в будке и осталось только испытать это чудо его технической мысли. Но Фёдорович неумолим:
– По возвращении и испытаешь, а сейчас езжай, не теряй время.
Лёха, чертыхаясь почём зря, лезет в кабину, но слившаяся воедино длинная пулемётная очередь сбрасывает его с подножки на асфальт. То ли что-то не так подсоединили, то ли просто недодумали с синхронизатором, но его «мессер» трясётся в эпилептическом припадке, превращая гаражные ворота в дырявый плетень. Вообще-то хорошо, что сработали оба сразу, а если бы один? Наверняка машину стало бы раскручивать влево, как раз туда, где забиралась в «уазик» вторая группа.

«Мессер» откашлялся последними патронами и затих, становясь белёсым от оседающей пыли. Лёха бросается к ошалевшему от выстрелов долговязому худому парню, пытаясь достать до его вислого носа своим кулачищем, но рост не позволяет: Лёха широк в плечах, да росточком не вышел. Второй испытатель, втянув голову в плечи, стартует к казарме: уж лучше этот шквал гнева переждать под каменными сводами.
Лицо Фёдоровича идёт пятнами, но он сдерживает себя и лишь машет рукой: с такими Кулибиными до победы не оживёшь.
– Потом поговорим, – цедит он сквозь зубы и идёт к командирскому джипу.

За городом туман растекается парным молоком по балкам – припозднился что-то, пора бы и растаять.
– Какие к чёрту «грады», да и стрелять они не умеют. Понабрали детский сад, каждый мнит себя Наполеоном. Укров надо РДГ[28]щучить ночью, когда спят, сурки. Разведчики хреновы: засекли позиции! Да где там они засекли, небось, в посёлке самогон всю ночь глушили, а придумали сказки братьев Гримм. Да раз засекли, так мочите, – Лёхе надо выплеснуть злость: пережить такой конфуз прилюдно выше его сил.
Дед с ним согласен на все сто, надо работать РДГ, а так, наскоками, это забава для взрослых дядей: сначала одни выложили пакет[29], потом приехали другие и тоже отметились. Пинг-понг какой-то получается.
– Они по координатам сработают, – поясняет Марат, но Лёха уже закусил удила:
– Какие координаты?! Да они в третьем классе таблицу умножения в уборной скурили, Лобачевские! Они же по навигатору по городу ездят, дорогу никак не запомнят!
– А зачем тебе «мессер»? – перебивает Дед.
– Как зачем?! – Лёха просто шалеет от такой дремучести. – Выскочишь на передок, как пройдёшь вдоль всей линии, и огоньком их, огоньком! Цимус!
-Да? И как же ты собираешься ехать вдоль фронта, боком, что ли? – ехидничает Дед.
– Почему боком? Обыкновенно, передом.
– Так у тебя же пулемёты с боков закреплены, не спереди.
Лёха задумывается на секунду, потом чешет потылицу и смеётся:
– Недоработка, заплутала инженерная мысль в лабиринтах моего серого вещества. Видно много его, запуталась, но дорогу всё равно найдёт. Вот вернёмся – спарку[30] на турель поставлю. Слушай, а может, турель на каждый ствол поставить? А в будке боковины вырезать, чтобы вращению не мешали. Хотя нет, не пойдёт, ленты на перекос в приёмнике станут и заклинит.

Машины сворачивают в степь, катят по грунтовке, поднимая едкую пыль, сразу ободравшей гортань, спускаются в заросшую высокой овсяницей балочку и останавливаются ждать «грады». Туман незаметно слизало солнце, оставив лишь зыбкое марево, поднимающееся от разогреваемой земли. Где-то заливаются птахи, трещат цикады, и ничто не напоминает о гуляющей рядом смерти, ежедневно, словно оброк, забирающей жизни. А может, это как раз и плата за наше безрассудство, за нетерпение – нам бы скорей и сразу, за нежелание понять, за молчание.

Сначала появляется тентованный «уазик», затем батарея «градов» – стареньких, обшарпанных, но бодрящихся сто тридцать первых «ЗИЛов». Машина тормозит, высовывается недружелюбный дядька лет эдак за сорок в выгоревшем камуфляже:
– Мусин? Следуйте за мной. Как только отработаем – разу срывайтесь и руки в ноги, иначе накроют. Ни пуха.
– Что значит, ни пуха? – Пух картинно возмущается, вызывая оживление. – Не, без Пуха вас, братцы, ощиплют, как моя бабка своих кур, когда они вишняка брожёного наклевались.

Пух намерился уже поведать историю про бабкин конфуз, но «грады» торопливо вскарабкались на пригорок и рассыпались в нитку – вышли на исходную.
Машины сразу развернули на обратный ход, выскочившие ребята взяли на прицел ближайшую посадку, а Марат с Алексеем ринулись было вперёд, но вылезший из «уазика» старший запрещающе махнул рукой:
– Снимай, где стоишь, Бондарчук, а то не видать тебе «Оскара».
Он достал планшетку, что-то быстро наговорил в рацию, установки рявкнули, мелко задрожав и прочертив огненные стрелы, вздыбленные клубы пыли укутали их и почти добрались до места, где залегла группа. Пронзительный вой снарядов сводил с ума, но Марат, привстав на колено, с упоением снимал.
Всё заняло не больше минуты, старший нырнул в «уазик» и он сорвался, не дожидаясь остальных.
Репортаж «АННЫ НЬЮС» о работе луганских «градов» показали все центральные каналы, обесцветив логотип.

Глава 7. Июль, 2014

Группа фронтового информационного агентства «АННА НЬЮС» вне государства. Они сами по себе. Ордена и медали, звания и лампасы получат другие. Ну, и хрен с ними! Они – Россия! Они русские, даже если в жилах течёт армянская, татарская, украинская, чувашская или мордовская кровь. Их привела сюда совесть, их привела сюда боль и страдания людские. Они не сдадутся. Они будут сражаться всегда и везде, до последнего вздоха.

Андрей[31] матерится и выключает «ящик». Бедные несчастные сыны Украины. «У наших детей нет бронежилетов!»,– вопят их матери и жёны. А если есть? Тогда что, что можно убивать? «У них нет воды! У них нет еды! У них нет патронов!!». А если бы были? Сдаются, уходят в Россию. Для чего? Чтобы вернуться обратно и вновь убивать?
«Стрелять их на хрен, стрелять», – цедит сквозь зубы Андрей. Он доктор, ехал сюда блаженным, а теперь скрипит зубами и в ночи вскрикивает. Что ему снится? Может, разорванные тела матери с малышкой на углу у «Гастронома»? Или посечённые осколками и убитые старики из разбитого снарядами дома престарелых, которых он вместе с ребятами грузил в машины накануне? А может, кровавый след ползущего отца Владимира со вспоротым осколком животом? Их-то за что убили? Не воевали они вовсе, может быть, и на референдуме-то не были – так, обыватели, которым всё равно с кем и за кого. А может быть, потому и убили, что не сделали свой выбор? Потому что сорняком на обочине по жизни шли? Да разве в этом их вина?

Рождённую майданом без повивальной бабки ЛНР, с так и не перерезанной пуповиной, весь апрель и май кроили и перекраивали комбаты и комбриги, атаманы, батьки и всякие вожди и вождики на глазах впавшей в кому местной власти, пока не превратили её в лоскутное одеяло с зияющими прорехами. «Заря»[32] отхватила самые лакомые куски, приоделась, заматерела, но не насытилась, засел в «избушке»[33] Леший, особняком держался Бэтмэн со своим ГБР[34], устанавливал социальную справедливость «Призрак»[35], от Перевальска и до самой границы правила бал казачья вольница[36], а в Краснодоне держал пути к границе непокорный Фома.[37] Но не было той силы, железной волей способной собрать в единый кулак этих чапаевых и щорсов, пархоменков и сиверсов. Хотя нет, она всё же была, там, за «лентой»[38], но тоже боялась этих людей, способных умереть непокорёнными. Думали ли они, что будут отданы на заклание, как и вся идея свободы?

А власть на местах оставалась прежней, исправно служа себе и Киеву, с опаской косясь на вооруженный люд. Обыватель и подавно терпеливо ждал, надеясь пересидеть лихое время. Но случилась Одесса, потом ставшие привычными расстрелы городов и дорога на Краснодон превратилась в пульсирующую артерию, проталкивающую колонны машин, автобусов и просто пеших к границе, словно загустевающую кровь. В июле начал крестовый поход Киев, закатывая гусеницами непокорные города и посёлки, руша храмы. Танки заутюжили Новосветловку, вышли к Изварино, с высоток в упор расстреливая беженцев, и единственная ниточка в Россию звенела натянутой струной, готовая порваться. Корчился от боли непокорный Донбасс, забытое слово «беженцы» вновь стало осязаемым опустошёнными детскими глазами и потемневшими от горя лицами матерей и вновь маршировали на Восток карательные батальоны. Как тогда, почти семьдесят лет назад – «дранг нах остен», неся новый орднунг – порядок галичан, выпестованный Западом.

Территория свободы, неразберихи, анархии и мечты скукожилась до размеров заплатки на неказисто скроенном и трещащем по швам кафтане. Наверное, оттуда, из сорок первого, было отчаяние, ожесточение и клочковское понимание, что отступать некуда, что если не здесь, на Донбассе, и не сейчас, в средине лета, то больше нигде и никогда. История дала последний шанс осознания себя русскими, носителями великой истории великой нации.

Будет ли когда написана страница этой отчаянной битвы? Будут ли помнить имена тех, кто отстоял Новороссию летом две тысячи четырнадцатого или они будут преданы забвению, оставшись ватниками, колорадами и террористами? Во всяком случае, они уже сотворили себе памятники грудой искорёженного и сожженного железа карателей. Они, пассионарии, уже остались в памяти людской, но их было мало, ой, как мало, песчинки в море равнодушия и выжидания. И всё-таки они были, они остались, они будут.

Глава 7. Июль, 2014

… Водила тормозит резко, как будто налетает на препятствие. Гоша летит вперед, стукается лбом о стойку, ушибает колено и свирепеет:
– Ты что, дрова везешь!

Но водитель здесь не причём. Он сидит, вцепившись пальцами в баранку, и бледность заливает его вдруг осунувшееся лицо. Из выскочившей из боковой улочки легковушки выскальзывает рэмбо местного разлива и «ксюха»[39] упирается в капот «скорой». Все цепенеют: ствол плавно описывает дугу, щупая каждого в салоне: одно касание пальца оставит от всех только нашпигованный свинцом бифштекс.

Гоша в прошлом боксёр, поэтому реакция мышечной памяти на выброшенный навстречу удар быстрее мозга.
– Не стреляй! У меня пятеро детей! Я хочу жить!! – причитая и размазывая несуществующие слёзы, он наплывает на качающийся ствол, отсекая своим телом готовую сорваться очередь от машины. Это был ритуальный танец мангуста перед изготовившейся к прыжку коброй: корпус слегка раскачивается, ноги пружинят, полусогнутые в локтях руки выставлены перед собою, словно толкая невидимый тяжеленный комод.
Дальше был техничный хук, оторвавший берцы ополченца от асфальта, недолгий парящий полёт и глухой звук падающего тела. Отлетевшая в сторону «ксюха» звякнула затворной рамой о камень и камертоном отражённый звук заплутал в кустах. Вылезший из «скорой» водитель, угрюмый дядька лет пятидесяти, на отяжелевших и плохо слушающихся ногах, подошел к уже севшему на пятую точку ополченцу, сгреб куртку в горсть заскорузлыми пальцами с черной каймой под ногтями, легко оторвал его от земли и по-крестьянски, с плеча, с надсадным хэканьем саданул куда-то в область уха. Не отстал и фельдшер, уже сбросивший оцепенение и, понося последними словами ополченца, его близкую и дальнюю родню, власть прежнюю и власть нынешнюю и почему-то Обаму, как-то неумело пнул пару раз некстати ретивого бойца.

– А ну прекратить! Что здесь происходит! – из резко затормозившего джипа выскочили трое. Высокий, с пристёгнутой липучками к бедру открытой кобуре и в армейской футболке, прищуренным взглядом окинул поле короткой схватки, замершую посреди проезжей части «скорую», стоящую поперёк легковушку, размазывающего по лицу кровь бойца, Гошу в несуразном белом халате, не сходящегося на груди и с рукавами по локоть, фельдшера и водителя.
– Что случилось, Михеич? – он повернулся к водителю
– Да выскочил тут, понимаешь, этот фрукт, автоматом тычет, дорогу перекрыл, вот и поучили уму-разуму, – водитель полез в карман за сигаретами. – А не хрен права качать. Даёте оружие всяким…
– Ассиметричный ответ, – добавил Гоша, блеснув знанием теории нового поколения войн, и на его круглом, пышкой, лице праведное негодование уступило место ожиданию: родительский гнев обрушится не на его голову. Не узнай этот приехавший Михеича, ещё неизвестно, чем бы всё закончилось.
– Правда? – высокий повернулся к бойцу. – И чего тебе, родимый, в жизни не хватает? Может, пару котлет на ужин?
Звонкая оплеуха качнула ополченца и он, как нашкодивший ребёнок, зашмыгал носом.
– Садись в машину, а ты отгони его колымагу в подразделение, – кивнул он одному из охраны. – Ладно, мужики, бывает…
– Бывает, – соглашается Гоша.
Михеич бурчит до самой больницы, искоса с уважением поглядывая на Гошу. Ему, конечно, всё одно при какой власти баранку крутить, но вот этим-то что дома не сидится? Свои-то порскнули кто куда: кто в Киев, кто в Россию, лишь бы подальше от всего этого сумасшествия, а эти всё едут и едут. Ведь за бесплатно едут, да ещё всякого добра с собою везут и задарма раздают. Нет, непонятки эти добром не кончатся.

Глава 8. Август 2014. На Алчевском направлении

Дед с Алексеем и Андреем с утра увязались за группой Дэна – тот обещал вывести на передок. Машину спрятали в балке за речкой, сами перешли её в брод и вплотную подобрались незамеченными к степного хуторку – два десятка притулившихся у речушки домиков, сложенные из песчаника заборы, покосившиеся палисадники, пришибленные, будто нуждой, домишки, деревья с блёклой листвой, ощущение запустелости и безысходности.
Дэн поднимает руку – внимание!, указательным пальцем поводит вправо и влево от себя, раскрывает пятерню и машет – вперёд! Всё понятно и без слов: на всякий случай бойцы веером рассыпались вдоль улицы и жмутся к заборам. Дистанция – пять метров, флажок сдвинут на одиночный огонь, палец рядом со спуском на скобе.

Андрей астматически пыхтит, пот под бронником льётся струями.Обвес килограмм на двадцать, а то и больше. Хотя нет, это у остальных, а у Андрея, пожалуй, все сорок: насовал дюжину магазинов вместо четырёх, сотни три патронов россыпью в рюкзак, санитарная сумка, подсумки с гранатами, фляжка, нож, бинокль….
Дэн шутит:
– Никак Новый Год встречать здесь собрался? Ты бы ещё…
Что ещё должен был захватить доктор для полного счастья, он досказать не успевает: раздавшийся за спиной шорох волчком разворачивает его. Мужик в женской кацавейке маячит в проёме калитки, вытягивая шею. Ещё мгновение – и лежать бы ему бездыханному на пороге собственного дома, но Дэн в доли секунды схватывает взглядом и пустой двор, и редкий садик, и подгнившее крыльцо, и этого одинокого мужика.
– Ты кого тут скрадываешь, могиканин? – с плохо скрываемой злостью спрашивает его Дэн, но мужик отвечать не торопится.
– Оглох, что ли?!
– Оглохнешь тут с вами, а заодно и онемеешь, – ворчит мужик. – Глухонемым прожить легче в нынешнее время, а лучше слепым, чтобы не видеть всего этого. Вы чьих-то будете?
– А ты, случаем, не бендэр ли ждёшь, дядя? Небось, хлеб-соль уж приготовил, а?
– Может и приготовил бы, да только не из чего, – под нос бубнит мужик. Разглядев георгиевские ленточки в петлицах, светлеет: ну, так бы сразу и сказал, а то заладил «бендэр, бендэр». У меня самого сын в Алчевске у Мозгового.
Дэн немного успокаивается.
– На хуторе есть кто?
– С вечера какие-то околицей проходили, но не разглядывал – боязно, а так никого. Правда, в крайней хате беженка поселилась с мальцом, но сегодня не видать её. Ушла, наверное.

Может быть, и ушла бы, если бы успела. Она лежала на спине, раскинув руки, и из распоротого живота вывались на пол внутренности, облепленные зловещими зелёными мухами, а наплывшая из-под неё огромная лужа крови забурела и покрылась матовой плёнкой. На белёной стене синим было выведено: «Слава Айдару!» и «Смерть сепаратистам».
– Краской написано. С собою, что ли, носят? – Дед внимательно разглядывал надписи.
– Нацики, их почерк, – глухо обронил Дэн. – Поймать бы да кишки выпустить, а ещё лучше прилюдно вешать. Я их вообще в плен не беру и они это знают. Похоронить бы надо. Поищи во дворе лопаты, может там, в сарае, есть, – бросает он молодому парню.
– Хорошо бы документы найти, – заметил Дед и двинулся к столу. Он уже хотел обойти кучу тряпья, лежавшую как раз между столом и шкафом – могли ведь и растяжку поставить, да только торкнулось сердце и ноги сами остановились.
– Лучше не трогай, – посоветовал ополченец.
Дед осторожно стволом автомата приподнял рваньё, внутренне сжимаясь в ожидании взрыва. Сначала показалось личико, бледное и чумазое, с зажмуренными глазами, потом ручонки, поджатые колени…
– Мужики, пацан!
Мать закопали в саду. Лопату не нашли, могилу вырыли ножами, желтовато-серую землю вычерпывали худым ведром, кое-как прикрутив дно найденной проволокой. Документов так и не нашли.

Вёрст пять до машин шли молча. Малыш тоже молчал, накрепко обхватив ручонками, и вжимался всем своим исхудавшим тельцем. Автомат Деда нёс Дэн – он так решил, надеясь, что укры стрелять в Деда не будут, пока на его руках малыш. Всякого навидался, а уразуметь не хочет: мать не пощадили, а то какого-то ополченца. Эх, Дэн, хороший ты малый, да видно мало тебя ещё жизнь тёрла, раз не вытравила ещё веру в людей.
– Они нелюди, Дэн, им всё одно кого, лишь бы было в кого, – убеждает его Дед.
– Нет, и среди них тоже люди есть, – стоит тот на своём.

Алексей так и снял распластанное на полу тело, укутанного тряпьём малыша, этот покинутый людьми хуторок. Впрочем, он и не жалел, хотя понимал, что Марат такого кадра ему не простит.

Глава 10. Август, 2014

Марат с группой ушли утром – как всегда, обещал настоящую работу, будто всё, чем занимались до этого – забава для детей дошкольного возраста.
Дед остался на хозяйстве – повреждённое накануне плечо болело так, что кетанол был бессилен. Пытался писать, но строка не ложилась. Снимать расположение и бойцов Фёдорович запретил.

Батый со своим войском опять где-то шастал всю ночь и теперь дрых, что называется, без задних ног.
Первым выполз Влад, высунулся в окно, втянул в себя утренний, не разбавленный запахами, воздух и ушёл на зарядку.

Дед перемыл посуду, вымыл полы, выкурил сигарету и, вздохнув, принялся делиться с блокнотом виденным – вдруг когда-нибудь что-то да получится.
Зашла Багира, заспанная, с размазанной вокруг глаз краской, села рядом, закурила.
– Чё пишем?
– Роман, – отшутился Дед.
– О чём?
– О жизни.
– А что о ней писать? Жизнь она и есть жизнь, у каждого своя, а чужая кому интересна. Ты вот лучше для меня напиши и про меня.
– Почему лучше?
– Так хоть я прочту. Сам посуди: был у меня свой бизнес на этом вот заводе, достаток, муж, квартира, машина, дочка с зятем, вторая в Москве учится. Теперь что у нас в остатке? Машины нет – миной разворотило, бизнеса тоже нет – кому сейчас краска нужна? Да и работать некому, разбежались все. Мужа тоже нет – он теперь в Киеве в депутаты лезет, вышиванку нацепил, какие-то корни запорожские придумал, сказочник, а по-украински дуб дерево. Да какой он казак? Прадед курский, в голодный год на шахты пришёл, прабабка вообще из вологодских, окала до самой смерти. Сто годков прожила при ясной памяти и светлом уме. Рукодельница была знатная, да только детям не передалось. Дед всю войну прошёл, всё перед пионерами выступать любил. Бабка тоже заслуженная, учительницей всю жизнь проработала. Отец на автобазе баранку крутил, мать медсестра в больнице. Теперь они его на порог не пустят, щирого украинца, не простят, что с «Айдаром» связался. Вот и вся родословная.

Багира прикуривает новую сигарету.
– Дочка из Москвы ни шагу: сдалась мне ваша незалэжная, вы там все с ума посходили, а я не психиатр, чтобы лечить. Пусть вас Путин лечит, он это может. Про отца слышать не хочет, да и он тоже. Старшая с мужем в Харькове, них там своё кино. В квартиру наведываюсь – не растащили бы. Сама вот здесь, а дальше что? Майдан всё перевернул, развёл, искорёжил. Ты вот из начальства, видать, ты мне ответь, как жить дальше будем?
«Да, нет, Багира, не майдан вас перевернул – корёжили все два десятка лет, потому как сами особо не возражали, смирились, думали каждый на своей кухне отсидеться. Майдан это лишь гнойник, нарыв, вскрытый искусным хирургом, только не для лечения – убрали кусок распухшей ткани, и выперла такая же, гнилая, вонючая, алчная, ставшая дожирать ещё здоровые клетки. Да, жрёт Украину саркома этносоциального нацизма, жрёт с аппетитом, а что дальше? Самому бы знать. Эх, Багира, закрутил тебя водоворот, а вот на какой берег выбросит, ещё вопрос», – Дед задумчиво крутит в пальцах сигарету, мнёт, но не закуривает.
Багира докуривает до фильтра:
– Хочешь, на обед борща сварю?
Вот оно, женское и материнское прорывается, не прикроешь их никаким камуфляжем.
– А капуста есть?
– Найдём.

При слове борщ появляется Батый: рефлекс собаки Павлова. В профессорских очках, с остатками сна на лице, детскими ямочками на щеках. Впрочем, одна ямочка – след осколка и, как результат, онемевшая щека. Он сыпет в таз привезенную картошку, достаёт из ножен нож и начинает чистить. Дед ставит на плиту огромную кастрюлю и присоединяется. Растёт гора очисток, белой горкой выпирают из воды начищенные клубни.
Возвращается Влад, ему придвигают миску с луком – приобщайся, болезный. Из глаз текут слёзы, но он стоически переносит выпавшую участь. Появляется Багира, уже умытая и накрашенная – баба она и есть баба, хочется выглядеть привлекательной даже в этой опостылевшей форме. Да, знатный борщичок будет. Мясо бы, да где же его взять, опять тушёнкой обойдёмся, хотя навар не хуже.

Запах щекочет ноздри, кадык ходит вверх-вниз, сглатывая накатывающуюся слюну, сосёт под ложечкой. Батый колдует над кастрюлей, снимает пробу и радостно кричит:
– Готово! Наливай! – и тащит дымящую кастрюлю на стол. Дед разливает по мискам и вот уже ложки дружно молотят. Багира улыбается: какое же это счастье, кормить мужиков, даже чужих.

После обеда расползаются по своим комнатам спать – впрок бы выспаться, когда ещё голова встретится с подушкой. Дед вышел во двор, бесцельно пошатался и уж собрался возвращаться, как появилась Багира с высоким симпатичным парнем: – Вот, это тоже для романа. Экземплярчик что надо: это он, гад, кашу майдановскую заварил, а теперь к нам сбежал. Знакомьтесь, это журналист из Москвы, а это Шаман.
Багира шутит, но Шаман оправдывается:
– Да не заваривал я никакой каши. Нас много там было, на майдане, надоело на этих братков смотреть, устроили жизнь по понятиям. Сначала цэковский Кравчук[40] со своей маленькой хатынкой в Канаде, потом комсомолец Кучма, любитель игры на гитаре, кирпатый[41] Ющенок, одержимая Юля, шестёрка Янек… Не спорьте, стопроцентная шестёрка, назначенная в паханы. Назначенцы, смотрящие, хотя каждый раз думали: а вдруг этот не такой, как прежние? За их спинами одни и те же стояли, за ниточки дёргали, между собою грызлись, всё по понятиям. Янек дебил конченный, стал руку дающую грызть, вот и получил салом по сусалам. Присядем, а то неудобно как-то? – Шаман кивает на скамью у входа. – Вы о чём пишете?
– Да так, – Дед пожал неопределённо плечами. – Я вообще-то с Маратом. Давай на «ты», ладно?
– С каким Маратом?
– «АННА НЬЮС», слыхал?
– С Мусиным, что ли? Так он у меня интервью на майдане брал. Я тогда ещё в образе революционера был, гордый от собственной значимости: как же, творец истории. А ведь кандидатскую по истории Французской революции писал, знал судьбы Марата, Робеспьера, Де Мулена, знал, что однажды проливший кровь ею же и захлебнётся… Ничему нас история не учит, а она дама мудрая. Вот теперь бы сказал, что нынешним гоп-стопникам Янек и в подмётки не годится. Люмпены сознания, а холуй во власти – самое страшное, что может быть. Эти власть не для того брали, чтобы отдавать. Людей немерено положат, да что людей – они для них навоз, удобрение, они Украину сожгут и на пепелище сидеть будут. Шизофрения полная. Ахметка с Фирташем[42] локти кусают – их тоже метёлкой погнали. Хотя не до конца ободрали.

– А ты чего с майдана-то майнул?
– Когда «беркутят» жечь стали под фашистские да бандэровские марши, словно тумблер щёлкнул в голове. Ладно, это психоз толпы, это объяснимо, но вот оболваниться сами захотели. Не сразу, но дошло, пытался своих друзей образумить – никто не слушает, а потом и вовсе рассорились, даже в СБУ стукнули. Сейчас очи долу, а тогда меня ватником обозвали. Понимаешь, эти маргиналы с Галичины решили, что они первозданные украинцы, а мы на ступень ниже. Ну, а после Одессы бросил всё и сюда уехал.
«Опять Одесса как точка невозврата, – подумал Дед. – Почему кровь как лакмусом высвечивает, пробуждает? Нас тоже октябрь девяносто третьего просветил, а до этого овцами за баранами шли и радовались: блеять дозволено».

– В Киев мне дороги нет, только на танке. Тоскую, конечно, старики остались, жена, дочка, работа, но не мог высидеть, понимаешь? Сначала звонили, теперь нет – боятся.
Шаман замолкает, носком берца катает камешек, подбирает слова:
– Как-то не думал, что все мы, украинцы, разные. Считал, что славяне же мы, одной крови… Да не в крови дело, по вере разрыв прошёл, по совести, по терпимости, по культуре, по гордости. Много ещё по чём, но только не по крови. Сербы тоже одной крови с хорватами и боснийцами, а вера давно развела их. А вообще во всём Россия виновата: двадцать лет отгораживалась, под американцев да немцев ложилась, нас с белорусами гнала, а теперь виноватит. Границ понаделали, всё тын городили, нет бы валюту единую да экономику, а то всё врозь да врозь. Вот и ломают пальцы по одному. Завтра батьку в шею погонят, а потом и за вас возьмутся…

Он снова замолкает и снова носок берца катает камешек: влево – вправо, влево -вправо…
– Чем здесь занимаешься?
– В пресс-центре пока, но не задержусь, надоело осанну петь. Хочу к Мозговому перебраться или к Дрёмову, у них хоть идея, не то, что у этих: всё отнять и Плоте в карман переложить.
Они ещё долго говорят, потом Шаман спохватывается, бросает взгляд на часы:
– Пора мне, хотелось бы с Маратом повидаться, сильный он мужик, заряжающий. Ну, как Бог даст, авось свидимся. Привет ему передавай, может, помнит.
Не удалось свидится: через неделю Шамана застрелили в Луганске из проезжавшей белой «Нивы».

Глава 11. Август, северо-западнее Луганска

Целый день провели на передовой. Солнце обдавало жаром, как в преисподней, выбеливало и пятнило футболки и «разгрузки» выходившей потом солью. Водой, как всегда, не запаслись: торопил Марат, поэтому пришлось обходиться тем, что давали бойцы.
К ополченцам второй роты добрались как раз под аккомпанемент разрывов. Те залегли на дне расширенной под будущий блиндаж воронки, наивно полагая, что снаряд в одно и то же место дважды не ложится. Ложится, да ещё как ложится!

Когда неурочные гости свалились к ним, сразу стало тесно. А скученность под обстрелом – вещь довольно неприятная. Марат стоял, широко расставив ноги, и ехидно вопрошал:
– Планету тискаем? И чем же земелька пахнет, дегустаторы?
Пух яростно тянул его за полу куртки, уговаривая лечь, но Марат был искренне уверен, что эти взрывы его ну уж никак не касаются. Наконец им с Седым удалось уложить его на самое дно, стиснув боками.
Последний взрыв вздыбил бруствер, срезал осколками сухие былья полыни, обдал кислым запахом сгоревшего тротила и щедро сыпанул мелким крошевом.
– Однако, – несколько ошарашено протянул Марат, – а ведь могло бы…
Что могло бы быть, ясно было и без слов, поэтому Пух просто пообещал:
– В следующий раз убью сам.

После полудня Марата известили о предстоящем обмене пленных, и он умчался с частью группы – не упускать же такой шанс, пообещав забрать остальных к вечеру. Дед остался у ополченцев: плечо, чёрт возьми, который уже день изводила сверлящая боль. Как свяжется с Маратом, так обязательно жди беды: прошлый раз левая рука, теперь правая – видно, для симметрии.Ладно, чего же Бога гневить, хорошо, что так. Видно, Ангел покрывало убрал, не уберег. А может, наоборот весточку шлёт: угомонись, старик, пора и остепениться?

Ополченцы приволокли печку – что-то вроде самодельного мангала, поставили варить макароны: под ложечкой сосёт, время обеда. Со стороны позиций украинской армии донеслось блеянье и потянуло дымком.

– Мясо жрать будут, – зло сплюнул небритый, в годах, ополченец с позывным Шайтан. – И где это они барана надыбали? Никак у кого-то из местных реквизировали, бродяги?
Ополченцам насильно брать у населения ничего не велено, а покупать не за что, вот и перебиваются тем, что подбросят из города. Шалят, конечно, не без этого, но так, по мелочи: война давно вычистила все запасы, подгребла по сусекам дочиста. Деду становится неловко: свалились, как снег на голову, да ещё с пустыми руками. Ополченец спохватился: видно, понял его думки и успокоил:
– Да у нас этого добра навалом, – он кивнул на ящик макарон, приткнувшегося под растянутым тентом куском рваного брезента.
– А может, мясцом разговеемся? – Дед уже прокручивал шальную мысль.
– Это как, – шесть пар глаз с надеждой уставились на Деда.
– А укры поделятся, – гнул своё Дед.
– А-а, ну-ну, а мы думали…, – гасла в глазах надежда, и отворачивались головы.
– Да нет, я серьёзно. Вы здесь уже давно, притёрлись друг к другу, разведка через вас не ходит. Считай, родные совсем. Вы же не ждёте гостей оттуда? Вот и они не ждут. Это темнота настораживает, а сейчас день, жара, расслабуха полная, к тому же обедом заняты.

Головы поворачиваются, во взглядах уже пляшут бесенята. А что, чем чёрт не шутит?
Дед уже пожалел о сказанном. Это было полное безумие: белым днём, открытой степью, пусть и рассечённой пологими балками с редколесьем, с наверняка поставленными минами и растяжками, лезть под неминуемые пули. И всё ради какой-то баранины, гори она синим пламенем? Сумасбродство, полное сумасшествие. А что, неужто до этого разумом отличался? Не замечено что-то, вечно тянет куда-то, Че Гевара недоделанный. Но обратного хода не дашь, не попятишься, никто ведь за язык не тянул.

На позицию укров вышли через полтора часа по дну почти пересохшего ручья, обогнули неглубокой балкой, рывком преодолели оставшиеся два десятка метров чистого поля, и свалились на головы обедавших. Солдаты, шеи цыплячьи, глаза голодные, замызганные и зачуханные, ополченцы, хоть и тоже тощие, но против них пожилистей, покрепче будут.
Ополченцы шумно втягивали в себя дурманящий запах наваристой шурпы, едва не захлёбываясь обильной слюной, словно голодные псы.

Баран был тощеват – не успел нагулять жир, не сезон, но раз пришли, то отказываться грех. Разделили щедро – солдатам оставили шею, лопатку и заднюю ногу, остальное сунули в мешок, прихватили автоматы – избавили от искушения в спину пальнуть, забрали из мобильников аккумуляторы и заторопились обратно.

Шайтан напоследок обернулся к сержанту:
– Не к тёщи на блины приехали, воины, не расслабляться. Запомни: если во главе баранов стоит лев, то бараны тоже будут львами, ну а если баран, то и львы заблеют. Понял? А вообще шли бы вы домой, хлопчики, мы тут сами как-нибудь без вас проживём.

Марат вернулся к вечеру, как и обещал. Вернулся с почерневшим лицом, потухшим взглядом, со вселенской усталостью в опущенных плечах и непривычно шаркающими шагами.
– Они передали калек, понимаешь? Калек: у кого кисти отрублены, у кого пальцы, все избиты, а наши отдали их солдат целёхонькими, даже нациков отдали. Зачем? Ну, скажи, зачем?! Перед кем хвост пушим?
Эти кадры модератор к показу запретил, как содержащие сцены жестокости.
Страусы, голова в песок: убивать можно, говорить об этом нельзя.

Глава 12. Август, 2014. Выход

Проснулись по привычке рано, шумно и весело завтракали, подначивая друг друга.
Пух Седому подсунул намазанный горчицей хлеб, тот хватанул и замер, багровея, с распахнутым ртом. Возмездие ждать себя не заставило и вот уже Пух орёт дурным голосом: Седой подменил чашку уже остывшего чая на кипяток.

Марат сыпанул в чашку Каме соли вместо сахара, но не на того нарвался: Кама стоически переносит пытку вкусом, в растяжечку выпивает, закуривает и победно обводит всех взглядом: учитесь, мелочь пузатая, как надо переносить тяготы и лишения. Батый есть Батый, покоритель империй, и наказание должно быть неизбежным: как только неугомонный Марат, привстав, тянется за хлебом, стул незаметно отодвигается и профессор шлёпается на пол, вызывая взрыв хохота.
– Как дети малые, – укоризненно качает головой Дед и предусмотрительно отодвигается к окну: тыл прикрыт, фронт и фланги под пристальным взором. Он в образе мудрого аксакала, никаких шуточек себе не позволит, хотя…
Он незаметно меняет флэшку на новую на ноутбуке Алексея, пока тот пошёл за второй чашкой чая. Возвращается, стряхивает пальцами крошки хлеба из своей русой бороды, с шумом отхлёбывает большой глоток и в недоумении пальцы прыгают по клавиатуре.
– Марат, всё пропало! – испуганно кричит он. – Всё слетело!
– Что пропало? Куда слетело?! – подхватывается Марат и едва не ныряет в экран.
– Твикс, сладкая парочка, – констатирует Дед, но закончить не успевает:
– Это он! Это всё он!! – орёт Марат, тыча в него пальцем.
– Он заменил флэшку! – кричит Алексей.
– Бей его, супостата! – подхватывается Марат и гонится за ныряющим в комнату Дедом.
Возня, сопение, хохот:
– Я щекотки боюсь!
Наконец всё успокаивается, моется посуда, подметается пол. Потянулись часы в ожидании команды:
– На выход!
Ожидание пуще неволи, а слоняться без дела и того хуже, это с армии известно каждому. Дед уж хотел хоть чем-то нагрузить каждого, но Кама великодушно машет рукой:
– Пусть расслабляются, когда ещё придётся….

Заходит Валера, бизнесмен из Москвы. Для него группа Марата – оказия, поэтому просит взять с собою. Вообще-то чужие глаза ни к чему, но Марат готов облагодетельствовать каждого:
– Ты только не опаздывай, – говорит он. – А то ждать не будем.
– Замётано. Во сколько выезд?
– Да кто же его знает, – задумчиво тянет Марат. Действительно, кто знает, во сколько откроется окно на «ленте», на чём ехать, что с дорогой…
– Тогда я мигом, за вещами и обратно.

Он торопится к двери и уже слышен топот его берц на лестнице. Дед давно заметил, что москвичей здесь по плотности на один километр удивительно многовато. Разные: кто не наигрался стрейк-болл, кто от забот сбежал, кто себя проверить решил. Кто просто авантюрист и искатель приключений, но таких всё-таки меньше. Большинство такие как Ведун и Алексей – идейные, стержневые, с хребтом не переломанным.
– Никому ты там не нужен, – тоскливо делится по возвращении Валера на расспросы Деда. – Там же не друзья – одни интересы: даже пива выпить да потолковать по душам не с кем. А здесь не мои «бабки» и связи нужны – я сам нужен, понимаешь? Я здесь личность! Нет, не Валерий Павлович, это я там, у себя в офисе Валерий Павлович, а боец второго взвода с позывным Барс. Здесь другая жизнь, настоящая, мужская…

Месяц назад приехал вальяжным, с солидным животиком, оттопыренной губой а-ля Муссолини и взглядом свысока: я в теме, а вы вааще кто? В первую же ночь он понял, кто есть кто и кто здесь вааще. Теперь он поджар, резок в движениях, бескомпромиссен в суждениях. Каково ему будет возвращаться к той, прежней, жизни, если повезёт? Уезжать ему не хочется, но отпуск пролетел в одно касание, словно моргнул. Давай, Валера, езжай, расскажешь там своим, может, с кого окалину и сдерешь.

– Да, братцы, последний денёк, – задумчиво тянет Мишка и сладко жмурится.
– Не последний, а крайний, – веско поправляет Пух и поднимает вверх палец.– Никогда не так не говори.
«Теперь они все спецназовцы, словечки спецназовские, лихость спецназовская, снаряжение спецназовское», – мысленно замечает Дед. – «Господи, ну как пацаны, право¸ в войнушку заигравшиеся. Бородатые дети, шалят, бесятся, а война-то настоящая…»
– В спецназе всё иначе, – наставляет Пух. – Тут и девиз, знаешь, какой? «Не спрашивай, сколько врага, спрашивай, где он». Нас, у казаков, то же так.
Пух втягивает живот, расправляет плечи, выпячивая грудь, но ловит смеющийся взгляд Деда и, улыбаясь, сдувается. Он всё-таки не утерпел и сунул Седому пару кирпичей в сумку. Вот попыхтит, хоть и невелика тяжесть, а всё же!
Он не знает, что Седой давно обнаружил их и тихонечко переложил их Пуху. Но этому бугаю всё ни по чём, даже не почувствует и привезёт их домой, а жена, разгружая сумку, в найдёт их и в недоумении распахнёт взгляд:
– Это что?
Пух рассмеётся: вот гад, Седой, обскакал – таки:
– Это для фундамента. Новую жизнь строить будем.

Выехали за час до сумерек и за два до комендантского часа: в ночь Фёдорович не отпустил.
– У Макса на базе подождёте. Стволы там оставите, так ехать спокойнее, да и сопровождать вас людей нет, и так измотаны до предела…
До войны проскакивали от Луганска до перехода в одно касание, теперь же дорога заняла добрые полтора часа – разбита вдрызг.
– У нас уже уборочная закончилась, а тут поля даже нетронуты, зерно осыпалось, – уныло замечает кто-то.
– Ага, словно баба перезрелая, завянет – никто и не заглянет, – с горечью шутит Гоша.
– Мины, – поясняет Олег из военной полиции. – Тут этого добра понатыкано щедро, и наши старались, но, в основном, укры. Неделю назад сунулись было, да два комбайна подорвались, до сих пор ошмётки валяются: разминировать-то некому.

На «ленте» какой-то сбой и надо ждать утра. Ну, ждать так ждать, не впервой. Солнце уже успело слизать росу, когда появился Макс «сто пятый»:
– Всё, окно открыто, можно двигать.
– Это же надо: триста лет прошло, а всё по-прежнему – Пётр окно в Европу рубил, мы в «окно» домой возвращаемся, а когда через двери – то научимся? Или так и будем шмыгать то в окно, то в щёлку? – говорит Дед и в голосе чувствуется грусть.
– Не кручинься, старик, мы теперь непременно с парадного входа зайдём, – утешает Кама.

За «ленту» Макс не идёт – дальше проводят Багира, Олег и Дэн, загрузят гуманитарку и вернутся. Он сосредоточен, говорит отрывисто, крепко жмёт руку и уходит. Через полтора месяца он вновь будет встречать и провожать группы Марата и Камы. В конце января Дед глубокой ночью на пробирающим до костей морозном ветру передаст ему медаль, и он сунет её небрежно в карман, обнимет:
– Лишнее всё это, вот пожить бы ещё не мешало. Ты лучше мне отсрочку привези…
Дед тогда заругается на него: дурацкие шутки и сам дурак, а Макс рассмеётся. Неужто предчувствовал? Так он и останется в памяти уходящим в ночь с улыбкой на красивом мужественном лице.
Две недели спустя он погибнет при штурме Чернухино. Останутся жена и дочка, а отец уйдёт в ополчение. В мае его вместе с подразделением разоружат и отправят домой за ненадобностью.
На прощание фотографировались, обнимались, жали руки, улыбались. Улыбался Дэн, но как-то невесело. Улыбалась Багира, тая грусть. Улыбался Олег, но тоже как-то протокольно. Они оставались. Для них война продолжалась.
Марат доволен, балагурит:
– Нет тех вершин, что мы не взяли, и нет тех дел, что мы не завалили. А сколько ещё впереди!
– Вершин или заваленных дел? – уточняет Дед.
– Заваленных вершин, – находится Марат и смеётся.

Часть вторая.
ЗАПАДНЯ ДЛЯ «АННА НЬЮС»

«…двадцать девятого сентября в районе населенного пункта Красный Партизан Донецкой области в результате проведенной СБУ и нацгвардией спецоперации была ликвидирована группа российского спецназа, залегендированная под журналистов агентства «АННА НЬЮС…»
(сообщение официального сайта СБУ, размещенное в 1 час 27 минут 1.10.2014)

Глава 1

Последние дни сентября выдались, по обычаю, сухими. Лето ещё боролось с подступающей осенью свежими утренниками, но уже всё чаще изморозь серебристой проседью выбеливала землю, хрустальной коркой затягивая лужицу у пластикового бака с водою. Выцветшая поблёклая трава, так и не отряхнувшая придорожную пыль, уныло скукожилась.

Они возвращались обратно на базу, обходя Донецк с юго-востока. Впереди до самого Луганска две сотни вёрст разбитой вдрызг дороги, местами теснимой былками сухого подсолнечника на неубранных полях. Высушенные до черноты шляпки поникли, словно обречённые на заклание – прошло лето, а их так и не убрали. И не уберут ни этой осенью, ни зимой, ни даже весной и поля, густо засеянные минами, так и останутся паровать.

Ближе к Торезу асфальт с щебёночными проплешинами запетлял среди вплотную подступающих лесопосадок – бурелом почище таёжного, а потом и вовсе занырял по пересечёнке то скатываясь вниз, то карабкаясь вверх.
– Стиль плавания дельфином. Разновидность баттерфляя, – делится своими познаниями Пух, с завидным постоянством сначала тараня макушкой крышу бронированного «форд-транзита», а потом резко приземляясь на «пятую точку».
– Ты лучше палец со спускового сними, пловец, – ворчит Ведун, – А то до берега не доплывем, и будет нам полный крантец в этом катафалке.

Деду эта железяка тоже не по нутру, даром что новая: если шандарахнут укры с «граника»[43] и положат их Боливара на бок, то придётся героически превращаться в уголёк. А то, что сначала будут бить именно в их машину, а уж потом в сопровождение – факт непреложный: и по габаритам мишень что надо, и по значимости – раз в «бронике», значит начальство. Тьфу-тьфу, не сглазить бы, беду не накликать. Никто не мандражирует, но усталость и напряжение сказываются, поэтому Дед соглашается с Ведуном:
– Ты с «веслом»[44] аккуратнее, неровен час, нажмёшь случайно и всех покрошишь в капусту.
Пух обиженно сопит, но палец со спуска всё-таки убирает. «Зря мы со своими советами лезем, – думает Дед. – Пуха же ведь сам выбирал, он спец и со своими пальцами уж как-нибудь сам разберётся».

Отступление первое. Ведун

Игорь Орженцов, он же Ведун, москвич новгородского разлива с десятилетним столичным стажем. Вначале девяностых он ещё держался в лесхозе, в три шеи гоня подбирающихся к лакомым делянкам барыг, обустраивал кабаньи кормёжки, вырезал из цельных стволов славянских идолов, истово веря, что уж они-то не пустят людскую алчность в лес, копал криницы, накрывая их шатровым тёсом.

Кряжистый, угрюмый, обросший бородой, он больше смахивал на медведя, пугая пришлых заготовителей, появляясь из чащобы. Но лес сытости не давал, одними ягодами да грибами детей не поднять и, уступив жене, перебрался в столицу. Городская жизнь пришлась ему не по вкусу: так, суета одна, мельчает в ней человек. Метаться не стал, обстоятельно взвесил все «за» и «против», подобрал бригаду мужиков степенных и стал рубить сначала баньки, а потом и дома новым хозяевам жизни. Завелась копеечка, купил квартиру в Медведково, машину, стал на ноги, но в лес тянуло по-прежнему – там душа осталась, в новгородских чащобах.

После Одессы смотреть, как искореняют славянский дух, больше не мог и в конце мая добрался до Луганска, сказав жене, что едет рыбачить на Волгу. Прямо с автобуса его и ещё троих таких же наивных мужиков подхватил какой-то ушлый ополченец, привёл к командиру отряда, но тот, узнав, что у них за душой ни гроша, поскучнел лицом и засунул на окраину степного посёлка держать оборону, выдав по эргэдэшке[45] и благополучно забыв. На третьи сутки на них случайно наткнулась батальонная разведка Лешего – целёхонькие, в новенькой укровской униформе, с полудюжиной автоматов, РПК[46] и «шайтан-трубой»[47] с десятком выстрелов.

В штабе Ведун сначала молча взирал на любопытствующих относительно формы и оружия, потом поскрёб грязным пальцем бороду и пробасил:
– Укры поделились.
Комбат Лёша Павлов, он же Леший-1, смотрел недоверчиво – он давно жил по лагерной заповеди: не верь, не бойся, не проси. Начштаба покрутил пальцем у виска – психи ненормальные, но умные ведь сюда не поедут. Зато Сергей Иванович, Леший-2[48], замкомбата по разведке, себе на уме, просчитал Ведуна сходу и забрал к себе.
Как-то вечером в «избушке»[49] Леший-2, невысокий крепкий мужик на вид лет сорока, хотя временами и весь полтинник, с нестираемой печатью усталости, неулыбчивый, с бесцветным голосом делился с Дедом, шумно прихлёбывая обжигающий кофе:
– Попали мы, значит, с Ведуном в переплёт. В июне это было, аккурат на Духов День. Обложили нас в доме, благо стены толстые, ещё сталинская двухэтажка, долбят остервенело, головы не высунуть, а у Ведуна хоть бы мускул дрогнул. День к закату, патроны кончаются и жить нам осталось ну совсем крохотульку. Тоскливо, ведь и повоевать-то толком не успели. Слава Богу, мурманчане, морпехи-отпускники, выручили: поняли, что укры кого-то из ополченцев прищучили, вот и решили выручить. С тех пор брат он мне.

Леший-2 мужик не сентиментальный, говорят, крутоват даже, но смотрит на Ведуна с нескрываемой теплотой.
– Руины стреляли в упор, – делится своими познаниями кинематографа Ведун и ставит диск Высоцкого. Ну, а как иначе воевать без Владимира Семёновича, он здесь, он с ними.
– Одно плохо, – продолжает Леший-2, поглядывая на Ведуна, – мешанина у него в голове, в язычество ударился. Втемяшилось ему, что памятник в городском сквере хазарский или сатанинский и давай его кувалдой крушить. Часа три кряду старался, на кусочки развалил, потом собрал их и вывез на свалку, а место веничком подмёл. За это действо новой властью был прилюдно причислен к вандалам со всеми вытекающими последствиями.
– Сатане поставили и поклоняются, – басит поборник славянских Богов.
Дед представляет, как обнаженный по пояс Ведун с играющими мускулами на мощном торсе с хэканьем опускает кувалду, и куски бетона веером разлетаются вокруг. Эдакий луганский Евпатий Коловрат.

Глава 1 (продолжение)

Ещё сутки назад Олег Бугров[50] не скрывал своего скепсиса: аэродрома и самолётов нет, есть лишь один разбитый ржавый хлам и ваша фантазия. В подтверждение он, как заправский карточный шулер, рассыпает по столу рапорта разведчиков. Марат и Дед бегло просматривают, переглядываются и единодушно заявляют:
– Не были они там, топопривязки нет, место и время не указаны. Лажа всё это.
Олегу до фени, были они там или нет, у него голова от другого кругом идёт: снабжения нет, гуманитарка до бойцов не доходит – вся у Плоты оседает, воевать завтра нечем будет, а они про какие-то самолёты. Торчат тут занозой, приедут, разворошат и восвояси, а тут… Послать бы их по известному адресу, но надо соблюдать законы гостеприимства даже сквозь зубы, тем более это, всё-таки, Марат. Чёрт знает, кто сюда послал эту столичную штучку и зачем?

Олег вздыхает и на всякий случай соглашается:
– Ладно, берите Македона[51] и езжайте. Только людей для охраны у меня нет.
– Да нам и не надо, мы в гости со своим ходим, – радуется, как ребёнок, Марат и хлопает себя по «макарову» на боку.

В тот день они сделали всё, что разумный человек на войне делать бы не стал – сработал бы инстинкт самосохранения. Во-первых, поехали оравой на бронированном «форде» и с эскортом, а это сразу внимание. Во-вторых, в сопровождение взяли людей Орла[52]: надёжные парни, но слишком уж картинно опекали Марата. В-третьих, сунулись на базу Беса[53] и засветились по полной.

Седьмая база Беса – наспех огороженная бетонными плитами территория с вросшей в землю дореволюционной одноэтажкой с осыпающимся от времени кирпичом и витыми решётками на окнах.
– Идиоты, – ворчит Дед. – Я бы на их месте эти решётки выдрал и забрал бы окна панцирными сетками с коек.
– Это же думать надо, – скептически цедит Серёга. Ему определенно не нравится этот махновский притон. По двору бесцельно шатаются вооруженные и одетые кто во что горазд мужики разных возрастов, кто в спортивные трико и сандалетах на босу ногу, но с автоматом наперевес, кто в камуфляжной куртке и гражданских штанах, кто, наоборот, в рубашке и армейских брюках. Под навесом трое возятся в моторном отсеке бээмпэшки[54] с облупившейся краской: один в тельнике и чёрном берете, второй в затертой местами добела кожаной куртке, третий в танкистском шлеме и разгрузке на голое тело. За столом сидит угрюмый пожилой ополченец в камуфляже и неторопливо курит.
– Слышь, Дед, что-то не нравится мне это колоритное воинство. Надо бы Марата предупредить, – делится впечатлением Серёга.

Деду тоже не нравится, а ещё больше словоохотливость Марата: профессор уже в образе, тон слегка менторский, но снисходительный, над головой светится нимб, весь в ореоле бескомпромиссного борца с мировым империализмом, олигархами и врагами президента. Обступили, толкаются, протискиваясь поближе, слушают с любопытством: эдакое чудо, редкое, можно сказать, ископаемое, тот самый Марат Мусин, из интернета, дай пощупать. Доносятся знакомые фамилии: местных бонз, кремлёвских компрадоров, олигархов.

Дед подходит, за рукав оттаскивает Марата: знает он, конечно, с Арарат, но знания умножают печаль.
– Кончай заливать, отчаливать пора.
– Сейчас пообедаем и поедем, – отмахивается тот.

Марату возражать, что небо красить: результат тот же. Подходит Серёга – они с Сахой, Димой и Пухом уже сканировали базу и её обитателей:
– Дед, это банда, беспредельщики, местные стонут. К Бесу база отошла на днях и тот ещё не зачистил их. Левые они какие-то. От добровольцев стараются избавиться, наших почти нет. Вон только тот, небритый, подполковник из Новочеркасска, бывший замкомдива по строевой, позывной Броня, да пацаня у стола. Командир у них какой-то Сочи, вроде из блатняка. Сармат в комендантах ходит, но не при делах, чужой он здесь. Валим отсюда, Дед, валим, пока «замес» не начался.

Взревевшая бээмпэшка окуталась синим выхлопом, заглушая слова Серёги. В люке показалась голова в шлеме, двое других картинно откинулись на рёбрах передней брони и машина с места рывком двинулась на выезд. Спустя несколько минут за забором загукала автоматическая пушка, но никто не обратил внимание.

Серёга, Пух и Саха сели за длинный дощатый стол рядом с Бронёй спиной к глухой стене дома, положив перед собою автоматы – позиция хорошая, весь двор и шлагбаум как на ладони. Умницы, их ничему учить не надо, сами научат кого угодно.

Марат опять собрал вокруг себя дюжину бездельников и что-то вдохновенно впаривает. Ребятам Орла обстановочка не в кайф и они, как бы невзначай, взяли в кольцо всех вокруг Марата: двое вроде бы слушают, заодно стволами щупая толпу, трое «секут» внешний периметр. Ничего не скажешь, своё дело знают. Старший – круглолицый симпатяга из Славянска, с первого дня у Стрелкова, там остались мать и невеста. Успел сдать сессию за третий курс медицинского, надеется, что к семестру война закончится. Четверо – сибиряки, добровольцы, все молодые, ладные и молчуны[55].

К ним подходит какой-то тип:
– У нас с оружием на территории нельзя. Сдайте «вёсла» в оружейку.
Они вопросительно смотрят на Деда, тот отрицательно качает головой. Тип переминается с ноги на ногу, недобро косится на Деда, но тот отвечает недобрым взглядом и ополченец отходит. А ведь кто-то же послал его, только на что надеялся?

Затюканный Сармат – комендант базы, волоча раненую ногу, кого-то тоскливо материл, одновременно кого-то куда-то посылал, наставлял, внушал. Из влетевшего и с визгом затормозившего джипа вылез Сочи – командир базы, точная копия арабских наёмников, тиражируемых Голливудом. Хотя нет, он ещё здорово походил на арабского шейха на сафари: поджар, словно высушен пустыней, песочное кепи с длинным козырьком, стильные темные очки, лицо в обрамлении тщательно подправленной бородки, шея небрежно перехвачено арафаткой[56], пустынного камуфляжа куртка и брюки с множеством карманов, заправленные в американские желтые длинные шнурованные берцы, на боку в открытой кобуре «глок»[57]. Имидж продуман до мелочей и должен создавать образ мужественного и безжалостного борца с врагом, но всё портит появившиеся из шикарного белого «лэндкрузера» два не страдающих истощением кавказца и ярко размалёванная блондинка с капризными манерами. Сочи сразу сдулся и засеменил к ним, всем своим видом спрашивая: «Чего изволите?»

На территорию влетает бэха[58], крутится юлой, вздымая пыль, сдаёт задом под навес и замирает. С брони спрыгивают давешние, из люка выбирается механик-водитель, закуривают и скрываются в здании.

Сармат зовёт перекусить:
– Довольствие ни в орган, ни в Красную Армию, – сетует он. – Я здесь всего неделю, после ранения назначили. Не моё это, лучше на передовую.
Достаёт мобильник, показывает фото:
– Это моя подруга. Сейчас в Москве, в ночном клубе танцует. Любит меня и ждёт. Говорит, вернётся, как только мы победим.

Дед слышит в его голосе сомнения и тоску: видно, и сам не верит тому, что говорит. На фото изогнулась в типичной позе фотомодели девица с накачанными губами и ярким макияжем. Да, Сармат, влип ты, парень, по самое никуда влип, раз тоскуешь по такой... Стоп, вот это уже не твоё дело.

Сармат прячет телефон:
– Идите есть, – и торопится в дальний конец двора, на ходу опять кого-то ругая,
Девчонки на раздаче искоса бросают любопытные взгляды и стараются зачерпнуть с самого дна – там погуще будет. Димка окунает ложку в коричневое варево, надеясь найти там ещё хоть что-либо, кроме воды, но тщетно:
– Носки Сармата варились, по запаху чую, – он морщит нос, но всё-таки начинает есть. – Могли бы что и посущественнее предложить, проходимцы.

Скоростное употребление жидкой похлёбки с ломтем хлеба – зрелище не эстетичное, зато время экономит. Дед успевает в санчасти вколоть ампулу обезболивающего – боль в плечо вкручивалась сверлом, подавляя все желания.
– Мы едем или нет? – он уже тихо сатанеет от неторопливости Марата.
– А? Да, да, конечно, сейчас, – он непротив ещё часик поболтать с этими не очень понятными бойцами, но тут уже не выдерживает Ведун и тянет его к машине.

Был бесшабашный бросок, мгновенно веером рассыпавшиеся бойцы, взятое в перекрестие прицелов поле и дальняя лесопосадка, подконтрольная каждой пуле взлётка[59] – всё по законам жанра. А ещё были летчики и техники, ключи, гайки, болты, солярка и привезенный бензин, сумасшедшая скорость сборки прямо на траве, опрокинутое в бездну неверие в удачу, взлёт, круг с виражами над полем, посадка и сорвавшее с тополей ворон и галок «Ура!».

Марата пёрло: нервное напряжение отпускало и на смену ему приходило безудержное веселье. Он сыпал шуточками, радостно похлопывал по плечу, и сияющее счастьем лицо в бисеринках пота расплывалось в широченной улыбке. Вся группа обожала этого взрослого ребёнка, хотя в детстве его, наверное, изрядно баловали, а надо было пороть.
Его распирала гордость – теперь у ополчения будет своя авиация, во всяком случае, к вечеру один ЯК уже поднялся в воздух, а завтра к утру очередь за вторым. Поставить бы ещё на крыло реактивный чешский и старую добрую «аннушку», но времени в обрез: надо сматываться, а то накроет ночь и тогда шансы на благополучное возвращение станут призрачными: «укры» наверняка уже пронюхали о шатающейся по Донбассу группе Марата, а ушей и глаз у них в избытке, особенно в это продажное время.

Они сделали своё дело и уходили, но оставалась команда Македона: охрана, летчики, техники: их имён на случай помолиться за них не спрашивали – не принято. Оставались на заклание, на верную гибель, собою прикрыв этот крохотный аэродром. Они должны были дать самолётам взлететь даже ценою своей жизни. Таковы законы войны и хочешь ли, или нет, но ты должен быть им верен, коль взял в руки оружие.

Глава 2

Уже в сумерках выскочили к блокпосту у Снежного. Натянутая тетивой дорога резко обрывалась у сложенных в два ряда бетонных блоков, из-за которых прямо под колёса бросился ополченец, размахивая руками:
– Стой! Стой! Бронетехника, колонна, укры прорвались, – на одном выдохе заполошно, но в полголоса кричит он и смотрит с затаённой надеждой: почти полтора десятка стволов лишними не бывают.
– Руками так не маши, оторвутся, – Дима спокоен и только прищуренный взгляд уже щупает дорогу и посадки вдоль неё. – Ветрище-то какой поднял, пылишь, ты спокойно докладывай: кто, что, откуда, сколько.

Дед внешне спокоен, даже излишне, но внутри обдало холодом и заломило зубы: только этого не хватало для полного счастья. Голый щербатый асфальт шириной метров в семь, пологие откосы обочин, наверняка в растяжках, густо переплетённые порослью посадки вдоль дороги и тоже наверняка с сюрпризами. Радость одна, что впереди видимость метров на триста, днём, конечно, но и сзади столько же открытого асфальта: стендовая стрельба по неподвижной мишени, пали – не хочу. Вот попали, так попали! Можно, конечно, развернуться и уйти в Донецк, благо ещё только полпути прошли, но оставлять ополченцев одних просто свинство.

Высыпавшие из машин ребята инстинктивно сбились в кучу, вглядываясь в темноту. «Не хватало, чтобы одной очередью всех пересчитали»,– мелькает у Деда в голове, но он не кричит, а отрывисто бросает: – Что цыплятами в кучу сбились? Быстро рассыпались. Пух, к блокам – держи сектор слева. Ведун, ты справа по флангу. Дима, давай вперёд с Серёгой, твои траки и башня, но только не по касательной. Жень, разворачивай «форда», ставь поперёк – авось прикроет, когда метелить назад будем.

Сахе говорить ничего не надо – он уже удобно устроился за блоком. Дед подзывает Дока[60]: – Твоя задача при любом раскладе вытащить Марата. Если что – уходите без нас.
Дед за день успел к нему присмотреться, поэтому Марата отдаёт ему: эти вытащат. Сумерки загустели внезапно, звезды россыпью сыпанули до самого горизонта, луна с завидной скоростью вскарабкалась как раз над блокпостом, предательски высветив распластавшихся на асфальте ребят. Каждая клеточка тела впитывала навалившуюся ночь, выцеживая звуки, вычленяя несущие опасность.
Старший блокпоста жмётся рядом, но особого волнения не показывает:

– У тебя сколько? – спрашивает Дед негромко и почти ему в ухо. – Вообще-то четверо, но сейчас двое. Один заболел, домой отпустил, а второй в село за жратвой подался. Девка там у него, затосковал совсем.
– Ты бы ему резиновую бабу лучше достал, раз невтерпёж.
– И то правда, да где ж её здесь возьмёшь? Тут с натуральными беда…, – соглашается ополченец.
На душе хреново: жалко ребят, заложники предательства или пофигизма, но разбираться некогда. – Обочины, конечно, в «растяжках»?
– Ага.
– Идиоты. А в глубину вдоль дороги?
– Метров сто.
– Дебилы.
Ополченец согласно кивает: теперь до него доходит, что он не обезопасил себя, а загнал в капкан. Ну, как их ещё назвать? Остается отвесить затрещину в это стерильное от мыслей чело, но что это даст? Если там бээмпэшки, то минут на десять активной фазы их хватит, а потом перемешают с ошмётками травы и щебёнкой. Ну, а если танки, то… Вот про танки лучше не надо, заутюжат за милую душу, думать не хочется. Ну, за что такая немилость? Так хорошо всё начиналось, денёк выдался, что надо…день… день рождения… Стоп! День рождения? Так сегодня же день рождения! Его! Господи, ну, зачем же в этот-то день?! Господи, спаси и сохрани!

Минуты ожидания тягостны, Дед успевает передумать, переосмыслить и раскаяться – жил не всегда праведно, больше не будет. Конечно не будет, потому как пошли отсчитываться последние минутки…. Тьфу, это же надо такие паскудные мысли в голову лезут.
Ожидание хуже пытки. Хотя нет, долгие проводы тоже не мёд. Дед тихо матерится и лезет за сигаретами, но курить не стал: зачем судьбу испытывать, её и так уже за все бока мял, а вылепил себе вот такой финал в холодной ночи на холодном асфальте… Господи, да что ж за мысли такие? Жить будем, братцы, ещё как жить!

Зуммер мобильника взрывает тишину: отбой, колонна ушла в степь. Может, её и не было вовсе? А то сразу: «Больше не буду! Больше не буду!». Не успели напугаться, а сразу каяться. Детский сад, да и только.
…
На базе никто не ужинал: ждали возвращения группы. Слух о том, что они попали в замес, долетел сразу и Фёдорович уже готовился послать спецназ на выручку, но Кама придержал:
– Погоди, там ребят Дед подбирал, их за просто так не схаваешь, можно и подавиться. Подождём.
У Камы не нервы – витые канаты, хладнокровие зашкаливает, но никогда не простит себе, случись что с Маратом. Но нюх волчий, опасность чует за версту, а тут подсказывало: обойдется.

Заходили шумно, топоча берцами и позвякивая железом. Дед поймал взгляд Камы: в глазах тревога – любовь старшего брата невыразительна внешне, но за Марата он горло порвёт.
– Всё нормально, вводная, проверка слуха, – Дед успокаивающе машет рукой, и напряжение в лице Камы тает. Потом они уединяются, Дед на вырванном из блокнота листе чертит схему блокпоста, рассуждая, как надо, по его мнению, переставить блоки, растяжки, обозначить пути отхода. Кама согласно кивает головой, складывает лист вчетверо и прячет в карман:
– Завтра передам в штаб.
Джексон и Малой накрыли роскошный стол: макароны с тушёнкой, ломти белого хлеба, сало, солёные огурцы. Замелькали ложки, захрустели огурцы: мужики здоровые, одной похлёбкой сыт не будешь, да и когда это было.

Появившемуся Дэну освобождают место, но он направляется к Деду и губы его расползаются в улыбке:
– С днём рождения! – и протягивает нож в чехле.
Дэн москвич, пришёл ещё в апреле, да так и остался в военной полиции. Он разведчик, поэтому не удивительно, что он каким-то неведомым образом узнал о дне рождения.
Ложки дружно звякнули, ладони изобразили нечто вроде долгих и продолжительных, Фёдорович что-то шепнул Багире и через минуту на столе уже коньяк, водка и вино. Невиданное дело: командир отменил сухой закон, правда, только на эту ночь.
Уже далеко за полночь, давно всё съедено и выпито и гуляет от Джексона к Петровичу и обратно гитара. Марат ставит камеру – исторические съёмки! У Деда такого праздника ещё не было – душевно и трогательно до слёз.

Сентиментальность – это уже возрастное, пора баиньки. Он осторожно выбирается из-за стола, проскальзывает в свою комнату, быстро раздевается и ныряет под одеяло. Боже мой, какое же это блаженство! Снять берцы, коснуться прохлады простыни, вытянуться до хруста…. Мысль угасает, путается, и сон медленно обволакивает сознание.

Глава 3

Дед просыпался тяжело и нехотя, но вставать надо. Чёрт подери Марата и всех его татарских предков – этот потомок древних мурз решил выезжать с рассветом. Сон держал, не выпускал, но мысль уже ввинчивалась в мозг, борясь с желанием ещё хоть минуточку понежиться. Понежиться – это слишком громко сказано: в комнате холодно и сыро, тонкое солдатское одеяло совсем не греет и, лишь вжимаясь спиной в тонкий матрас, сохраняешь молекулы тепла.

Он выползает из-под одеяла, шарит по холодному полу босыми ступнями в поисках берц, нащупывает, сует в них ноги и лишь тогда размыкает веки. Из-за зашторенного одеялом окна темень плотная, насыщенная и вязкая по углам комнаты. Стараясь не разбудить Саню, Дед на цыпочках крадётся к двери, но тот уже заворочался и сонно бормочет:
– Может, всё-таки возьмёшь?
Саня из местных, хотя ещё по весне перебрался в Москву, парень надёжный, засвечен полностью и в плен не сдастся, но на этот раз нужны уже хлебнувшие войны досыта, а он в этом деле пока ещё зелёный. И потом, что за блажь устраивать утренние дискуссии, когда ясно было сказано, кто идёт. «Не обижайся, Саня, что не беру с собою, но кто знает, будет ли дорога домой?», – мысленно говорит Дед, но вслух резко бросает:
– Спи, давай. Дискутировать в Раде будешь, а здесь приказ. Мой приказ.

Да, политесу Дед явно не обучен, но прав по сути. Он будит ребят, выходит во двор…
Уже сереет, изморозь растеклась по траве, лужицы подёрнуты хрустящим под ногой ледком. В бочке вода обжигающе ледяная, но он всё равно раздевается догола, обливается, едва сдерживая рвущийся наружу крик, с ожесточением растирается, пока не охватывает жаром и вот уже дрожь уходит, тело полыхает жаром и мышцы наливаются силой. Тщательно бреется – впервые за трое суток, чистит зубы, не спеша одевается в чистое. «Исстари повелось на Руси перед боем надевать чистое бельё, смертное…», – мелькает в подсознании. – «Неужели не разминёмся сегодня с дамой в саване? Не хотелось бы…. Разве что Господь устал попускать, махнул рукой: будь что будет. Что-то мысли одолели совсем нерадостные, какое-то предчувствие беды гнетёт уж который день. Даже, пожалуй, с той минуты, когда Марат позвал с собою: ну, сколько можно судьбу пытать, на излом брать? А мысль-то материальна, старик, гнать такие мысли надо от себя, иначе действительно берцы с тебя уже снимут другие».

Чайник уже согрет – подсуетился Седой. Его опять с собою взял Дед – затосковал мужик совсем в Белгороде. Он из-под Луганска, там сейчас «Айдар», так что дома будет нескоро, если вообще когда-нибудь будет. Мог бы спать и спать, так нет же, поднялся, надеется, что возьмут с собою.

Наскоро, обжигаясь, пьют чай: молча, без обычных шуточек и подколок. Наверное, понимают, что Дед неспроста отобрал в группу только своих, белгородцев, не только проверенных-перепроверенных, но уже натасканных на войну, вжившихся в неё и способных выживать в ней.

Дима из гэрэушников[61], бригада спецназа, семь командировок в Чечню, мгновенная реакция, полдюжины медалей, сломанная нога и бравады выше крыши. Серёга «глубинщик»[62], осторожен, взгляд цепкий, аналитик, стреляет в яблочко из любого положения. Саха из десантуры, за Чечню тяжёлое ранение и орден Мужества – ордена срочникам[63] за просто так не давали. Надёжен, стрессоустойчив – хоть гранату рви под ногами, а ни один мускул без приказа не дрогнет. – Если кто заболел, то может остаться, – как бы невзначай говорит Дед, а у самого ворохнулось в душе: неужели кто-то даст слабину?
– Ты чё, чаем обжёгся, или сна лишку хватил? – Дима прищуривает кошачий глаз, Саха не обращает внимания, молча шнуруя берцы, зато Серёга полосонул взглядом, как лезвием: – Зачем обижаешь?
– Да я так, просто, на всякий случай..., – оправдывается Дед. Он поймал себя на мысли, что, наверное, зря вырвал ребят из привычной жизни, что из-за него они уже не раз ходили в обнимку со смертью и не приведи Господи случиться неотвратимому. И в этом будет виноват он и только, и нет ничего мучительнее смотреть в глаза детей или жён, подбирая слова о том, что их отец или муж погибли.
Пока ребята рассовывают магазины по карманам «разгрузок», Дед достаёт шприц – обезболивающее не помешает разваливающемуся от боли плечу, не хватало ещё, чтобы рука подвела в самый неподходящий момент. Марат порывается сделать укол, но Дед вежливо посылает его подальше и будит Джексона – шприцом тот владеет виртуозно, впрочем, как и ножом: сорокапятка[64] всё-таки, а это школа.

Отступление второе. Десанты[65].

Предки Серёги, Сахи и Димки – порубежники, пришли на земли белгородские, тогда ещё Дикую Степь, с первыми казацкими сторожами, рубились с ногайцами да турками, закладывали крепости, пахали землю, опять воевали, опять строили, опять крестьянствовали, но крепостными не стали. Даже когда рубежи двинулись на юг в степи, государи оказались мудрее, не стали служивых крепостить, оставили жить свободными и в слободах. Всё-таки воинами были они отменными, умелыми и отважными, потому и дух этот воинский вытравлять не стали.

Фамилии у Серёги и Сахи одинаковые – видно, общая родова была когда-то, из одного корня. Да и по виду схожие – рослые и крепкие, только Серёга темнее лицом, точёней, с острым коршунячим взглядом, поджарый и цепкий, а Саха, на первый взгляд, по добродушней будет, покладистей, хотя это только внешне – мужик стержневой, на слово крепкий.

То, что они генетически воины – сомнений нет, но всё-таки заматерели уже в десанте, рождены им, выпестованы, отшлифованы, короче, настоящие десантники или, как говорит Мансур, десанты с ударением на первом слоге. «Чистый» десант, пожалуй, только Серёга – школа советского десанта, «глубинщика».

Саха служил уже на развалинах великой армии великой страны, почти сразу угодив в Чечню, поэтому ни напрыгаться, ни набегаться не успел, зато войны нахлебался вдосталь, едва не остался без ноги, зато с орденом, о чём вспоминать не любит, а орден не носит.

Мужики они крученые, в лихие девяностые вязались с братвой, но сумели пройти по лезвию ножа и не порезаться. Потихоньку – помаленьку стали на ноги, сбили десантное братство в отделение областного Союза, попутно взялись за пацанов: Саха, фанат хоккея, сколотил команду и повёл их в большой спорт, а Серёга влюбил мальчишек в десантную романтику и в самбо. И стал десант для них не понтовым с бьющимися на голове кирпичами, заломленным на затылок беретом и рвущимся на груди тельником, а настоящей школой и любовью с первого взгляда и на всю оставшуюся. Потому и возвращались вчерашние мальчишки, обтёсанные армией, к Серёге и уже вместе с ним лепили настоящих мужчин.

Присматривался Дед к ним, а они к нему всю зиму, пока после февраля не вцепились друг в друга и уже не выпускали. И весной, и летом Дед «заныривал» за «ленту», но десантов не пускал: берёг для особого случая. Не пустил он их и летом, когда заходил Марат и просил у него именно его ребят. Не пустил – дал других. Не пустил потому, что не мог тогда уйти с ним, да и жило какое-то необъяснимое предчувствие удачного «сафари».

Он вообще с каким-то упорным эгоизмом не отпускал их ни с кем, для себя держал, знал, что придётся заходить туда, за «ленту». Он хотел, чтобы рядом были сверхнадёжные, для которых война на Донбассе стала сакральной, стала очищением, стала возможностью доказать и себе в первую очередь, что не зря пожили на свете, что всё ещё сильно в них мужское начало защитника.

А они теребили всё настойчивее: когда? ну, когда же? А Дед всё тянул, всё ждал, когда потребуются именно они и именно в нужное время и в нужном месте, хотя внутренне уже начинал опасаться накала ожидания. Перегорит спортсмен на старте – не придёт к финишу первым. Перебродит вино – и закиснет, превратившись в уксус. Передержит ребят – и надломятся, уйдёт тот кураж, который оттачивает все чувства в момент лютой опасности. Кураж не в смысле дурости и показной храбрости, а в смысле той удали, потаённо живущей в каждом по-настоящему русском, когда он не от отчаяния бросается в одиночку на дюжину врагов, а осознанно, с застывшей в уголках губ улыбкой, презирая их, потому что за ними только сила, а за ним правда и сила правды.

Всё решилось буквально за сутки. Звонок Деда застал Саху дома:
– Едешь?
– Еду.
– Серёга где?
– Его нет, он в Крыму.
Саха едва успел наказать родным, что делать и как дальше быть, едва успел побросать в рюкзак берцы да камуфляж, как позвонил Серёга. Так, по привычке, но видно что-то подсказало: звони. У Серёги времени на сборы не оставалось вообще. Саха оказался неточен – Серёга был уже не в Крыму. Он был на пути из Крыма, на «скорой» в Россоши, где потерявшая сознание жена цеплялась за жизнь, а он молился, молча, стиснув зубы и никого не видя. То ли Господь услышал, то ли ещё что-то, но болезнь отступила и на рассвете он переступил порог своего дома, неся на руках жену.

Дед дозвонился к нему утром, был также немногословен, как и с Сахой и без надежды на согласие:
– Мы сегодня уезжаем.
– Я с вами.
– Мы уезжаем через три часа.
– Я с вами.
– Но ты же с дороги…
– Я с вами.
Уже по возвращении Дед узнал, почему всю поездку Серёга был какой-то смурной, терзающийся, весь в себе, почему так осторожничал – ему обязательно нужно было вернуться.

Димка прямая противоположность: «гэрэушник» или «грушник», кому как нравится, прущая наружу бравада с потаённой гордостью, противник дисциплины, привыкший к автономке[66] и внеказарменной вольнице. После дембеля жизнь показалась пресной, хотя женился, родил двух чудесных дочурок, но всё время тянуло на «остренькое», где ценность жизни стремится к нулю.

Февраль прошлого года он кое-как пересидел в городе, но в первых числах марта его встречал Крым. Уже тогда нормальные люди добирались вкруговую, а Димка с Виталиком, таким же оторвой, навесив на машину извлечённые из Бог весть какого загашника ещё советские номера, прилепив на лобовое стекло десантный флажок и «грушную» «летучую мышь», рванули через закипающий Донбасс к Чонгару. Правосеки на блокпостах шалели от их наглости и каменели лицами, но тронуть не смели. Лишь гаишник уже на обратном пути под Мариуполем посоветовал, отводя взгляд в сторону:
– Вы бы того, номера поменяли, что ли. У нас таких уж лет десять, как нет…
– Ничего, скоро вообще новые будут, – скалил зубы Димка и гаишник совсем терялся, шмыгал носом и тупил взгляд.
А вот насчет десантной эмблемы и спецназа ГРУ молчал: то ли силу чувствовал, то ли зауважал, то ли подспудно, в душе таил надежду, что с помощью вот таких, как эти парни, одолеют они сатанинское помутнение людей.

Глава 3. Продолжение

Уже рассвело, но солнца ещё нет. Зябко. Привычной машины тоже нет, как и вчерашнего водилы – где-то затаился, байбак, и дрыхнет. Фёдорович подзывает молодого флегматичного парня в футболке:
– Кот[67], бери мой «уазик», поедешь с ними.
У машины мается Саня – всё-таки надеется, что возьмут. Из дверей высовывается грустная физиономия Седого. Из-за угла показывается Пух в полной экипировке: противоосколочные очки¸ наколенники и налокотники, разгрузка с торчащими отовсюду магазинами, нож, гранаты, косынка на голове – вылитый Рэмбо луганского разлива. Сговорились, черти, понимают, что на этот раз всё может быть по-взрослому.
Промолчать бы, но характер пяточкой не прижмёшь, не удержался Дед, съехидничал: – Никак, на войну, родимый? Ты бы ещё «катюшу» прихватил или бэтээр, а то вроде чего-то не хватает.
Пух обиженно сопит:
– Может, возьмёшь?
– Сам же видишь, мест нет, не на голову же садиться, – Дед смягчает ситуацию и уже с нотками извинения добавляет. – Завтра вместе пойдём.

Сначала едут к Лешему – взять вторую машину и заодно заправиться, но в батальоне проблема – нет горючки. На воротах склада ГСМ картонка с красноречивой надписью. «Бензина ни х… нет». Ниже кто-то старательно вывел: «А ты, сука, найди!». Диалог затеяли, ребятки, резвятся, значит не всё потеряно. Дед фотографирует фольклор на память.
Леший-2 даёт «тойоту» с водителем и Ведуном. Вторая машина кстати, а то пришлось бы тесниться в «уазике».

У Олега[68] спозаранку совещание. Проходит Мозговой[69], невысокий, худощавый, с пронзительным взглядом серых глаз, как всегда в образе недоступности и суровости. Походка стремительная, взгляд стригущий из-под низко надвинутого на лоб кепи, но эти нелюдимость, недоступность напускное. Алексей, по сути, большой ребёнок, по юношески максималист в одержимости идеей социальной справедливости. Двое суток назад почти до рассвета просидели у него в Алчевске и он, стесняясь и краснея, читал свои стихи. Потом они мечтали о том, что когда-нибудь издадут книгу, где авторами будут ополченцы, и назовут её «Словом русского сопротивления».
– Вечером не заскочишь? Есть разговор, – Мозговой чуть придерживает шаг, накоротке обмениваясь рукопожатием.
– Сегодня не обещаю, Борисыч, давай завтра…
– Хорошо, жду.
Торопливо пробегает Бэтмэн[70], суёт руку:
– Ну, вы вчера и дали! Молотки! Мои ребята самолет зацеловали, как девку.[71]
– Не помяли? – откликается Марат.
– Да нет, – смеётся Бэтмен.

Дед и Марат вытаскивают Бугрова из-за стола в коридор, зажимают в угол. Клянется и божится, что горючки нет – всё подмял под себя Плота [72], делает бизнес на всём, но всё-таки по полбака на каждую машину выцыганили.

Туман незаметно слизало солнце, оставив лишь зыбкое марево, поднимающееся от разогреваемой земли. Где-то заливаются птахи, трещат цикады и ничто не напоминает о гуляющей рядом смерти, ежедневно, словно оброк, забирающей жизни. А может, это как раз и плата за наше безрассудство, за нетерпение – нам бы скорей и сразу, за нежелание понять, прислушаться, выслушать, за трусливое молчание.

Две машины мчатся на притаившийся в степи аэродром – каприз Марата, хотя второй раз испытывать судьбу на одном и том же маршруте совсем ни к чему. Георгиевское, Роскошное, Лутугино, Снежное, Торез, юго-восточная окраина Донецка, поворот на юго-запад – и везде их могли ждать охотники, потому что для них они были лакомой добычей.
За ночь техники собрали ещё один ЯК, остальные обещают к вечеру. Марат канючит: хоть бы разок взлететь, мечта детства. Дед яростно возражает:
– Слушай, звездочёт, мечта полетать может воплотиться на обратном пути на заложенном фугасе, если вовремя не уберёмся.

Деда горячо поддерживает Серёга и робко Ведун: для него Марат – величина недосягаемая, но профессора уже понесло. Дед вполголоса матерится, нелестно отзывается о косоглазых предках Марата, тиранивших Русь триста лет, о нём самом, но всё как в пропасть – тот уже лезет в кабину. Летчика предупреждают: только один круг. Марат самоубийца: без парашюта, движок собран на траве, сам ЯК древнее египетских пирамид, но разве этого неистового татарина остановишь? Дед ругается скорее для проформы: он души не чает в этом сумасшедшем, отчаянном до глупости, бесшабашном Марате.

По фюзеляжу самолета сначала пробегает дрожь и кажется, что ещё мгновение – и он превратится в груду обломков, но он всё-таки, переваливаясь пингвином на кочках, катит к взлётке, замирает, двигатель ревёт, разгон и вот уже таранит пронзительную синь сентябрьского неба. Круг, еще один, вираж, пике, горка, разворот на бреющем. Со стороны может показаться, что какой-то индеец танцует боевой танец войны, но это Дед, матерясь и размахивая автоматом, кричит, чтобы сажали самолёт. Возымело. Садятся. Рожа Марата лоснится от счастья.
– Ну что, Икар, налетался? Отвёл душеньку? Не забыл, что нам к Бесу[73]?
– Да ладно, успеем, – этому несчастью в состоянии эйфории от полёта совсем изменил разум.
– Успеем, – ворчит Дед. – В гости к Богу мы успеем. Забыл, что в Горловку единственная дорога, да и та под постоянным обстрелом?

Ну, вот каприз и исполнен, пора двигать.
Донецк обходили с юго-востока. Направо до самого Луганска две сотни вёрст разбитой вдрызг дороги, местами теснимой былками сухого подсолнечника на неубранных полях. Высушенные до черноты шляпки поникли, словно обречённые на заклание – прошло лето, а их так и не убрали. И не уберут ни этой осенью, ни зимой, ни даже весной и поля, густо засеянные минами, так и останутся паровать.
Ближе к Харцизску асфальт с щебёночными проплешинами запетлял среди вплотную подступающих лесопосадок – бурелом почище таёжного, а потом и вовсе занырял по пересечёнке то скатываясь вниз, то карабкаясь вверх. Защёлкали затворы, загоняя патрон в патронник, – идеальные места для засады!

К полудню группа добралась до Макеевки. За этот год город изменился, хотя следы войны отсутствуют напрочь, потускнел, не покидает ощущение пыльного захолустья – неулыбчивые и настороженные лица редких прохожих, неухоженные улицы, непричёсанные скверы, неумытые окна домов.

Разместившаяся в старой части города седьмая база, укрывшаяся за словно нетрезво бредущим бетонным забором – одна плита гуляла вправо, другая – влево, встретила равнодушно-неприветливо. Затюканный Сармат в привычном спортивном костюме и сандалиях на босу ногу, в сопровождении тигрового боксёра, людоедски взирающего на всех, картинно, хотя и искренне, хватается за голову, как только просят проводника до Горловки: – Никого нет, хоть на кусочки режьте, да и дороги никто не знает, – рыдает он и театрально прижимает руки к груди.
– Я провожу, чего там, всё равно свободен, – вынырнул из-за спины коменданта невысокий, в чёрном комбинезоне и чёрной спецназовской шапочке, в очках в тонкой оправе, оседлавших вислый нос, мужичонка без особых примет. Человек в чёрном. А ещё с чёрной душой, но об этом они узнают потом.

Деду он не нравится ещё с аэродрома, где всё время тёрся около них, слишком старательно изображая отсутствие интереса. Его никто и не спрашивал, кто он и откуда, однако предложения сыпались как песок из прохудившегося ведра: был мотогонщиком, крутился в бизнесе, в ополчении совершал немыслимые подвиги, позывной Гонщик[74], сейчас решает какие-то коммерческие дела у Сочи[75].

Эта рыба-прилипала болтает без умолку, попутно пытаясь выудить хоть что-то из них. Теперь его ухо торчит между ними и Сарматом.
– Что-то не в цвет мне этот шнырь, – шепчет Дед Серёге
– Он у меня со вчерашнего дня как рвотная микстура, – цедит сквозь зубы Серёга. – Гнать его в три шеи надо.
Гонщик вроде бы приятель Македона, поэтому Марат беспечно машет рукой, снимая головную боль с Сармата:
– Дорогу к Бесу знаешь? Ну, так поехали.

Дед неопределённо пожимает плечами: ну что, мол, взять с этих профессоров, одним словом – дитя шалопутное. Он устраивается на заднем сиденье «тойоты» и погружается в полудрёму: третьи сутки сна урывками сносят напрочь, голова свинцовая, мозг работает вяло, словно проржавевший механизм, к тому же опять невыносимо ломит плечо. По обрывкам фраз понимает, что за рулем Гонщик, но почему? Впрочем, наверное, так надо.

Глава 4

«Тойота» ходко бежит по вполне приличному шоссе, сзади на «хвосте» плотно висит «уазик». Слева громыхает в аэропорту – рукой подать, справа окраина Ясиноватой – разбитый Дом Культуры, расстрелянные дома, оборванные провода, поваленные столбы. Дальше только воронки и «зелёнка» – вещь неприятная до тошноты, но ехать надо. Обезлюдела земля, ни одной живой души, даже привычных ворон и тех не видно.
Дорога плавно входит в поворот и ныряет вниз. Марат водит камерой – ничего цепляющего, так, на всякий случай, авось видеоряд когда-нибудь, да пригодится.
Асфальт расползается на два рукава, огибая прямо по центру сложенный в три ряда блоками блокпост с развевающимся желто-голубым флагом. Такой же точно полощет ветерок справа на радиорелейной вышке.
– Это что, укры? – сквозь дремоту до Деда доносится Маратов голос с нотками идиотского веселья и сон слетает мгновенно.

Гонщик молча давит на газ и втягивает голову в плечи. Сзади отчаянно сигналит «уазик», но разворачиваться поздно – даже новобранец с такого расстояния с успехом вгонит полрожка в салон машины, а если ещё один ствол? Разметелят очередями в пух.
Мысль лихорадочно ищет выход, рука машинально тянет на колени автомат и передёргивает затвор. Ещё теплится шанс уйти вправо в разрыв посадки и полями, полями, полями к своим… Конечно, там мины, но на них ещё нужно напороться. Конечно, машина в чистом поле – не заяц, петли не нарежешь, но шанс остаётся, пусть крошечный, но всё-таки шанс…. Почему Гонщик гасит скорость? Он что, не понимает, что спасение в скорости?
А Марат не отрывает от глаз камеру: конечно, разве он может упустить возможность съёмки собственного расстрела!

Дед подсознательно смотрит на часы – тринадцать двадцать шесть. Сколько им ещё отпустил Господь? Мгновения, минуты, часы, сутки? Конечно, хотелось бы подольше….
У поста Гонщик гасит скорость, но Ведун щелкает затвором:
– Гони, – сквозь зубы цедит он. Слава Богу, он единственный, кто не дремал, не спал и который трезво оценил всю ситуацию.
Мозг фиксирует происходящее замедленной съёмкой немого кино: боец в «бронике»[76] поверх футболки машет рукой, требуя остановится, затем передёргивает затвор и вскидывает автомат. Из лабиринта блоков выныривает второй, высокий, в чёрной униформе, с перекошенным в крике лицом с РПК[77] наперевес. «Форма как у Гонщика», -машинально отмечает Дед. Слева видна какая-то база, забитая бэтээрами и бээмпэшками, из ворот которой галопом несётся дюжина бойцов в чёрном. Справа у вышки замер «бэтээр»[78] с откинутыми люками. За постом чистое шоссе в две полосы, километрах в пяти круто ныряющее вправо.

Ведун стволом сверлит спину Гонщика и тому становится ясно, что жить ему осталось ровно столько, сколько отпустит Ведун, и резко давит на газ. Машина, взревев, рывком прыгает вперёд и несётся сломя голову. У Деда мелькает: хоть бы ребята развернулись и ушли, хоть бы они ушли…
– Гони, – Ведун повторяет бесцветно и негромко, но именно эта бесцветность и негромкость произнесенного одного единственного слова, без надрыва, без заполошности, предельно убедительны.

Дед видит всё происходящее как бы со стороны, по кадрово, по секундно – звуковое кино и почему-то чёрно-белое. Кадр: лязг затвора рвёт повисшую в салоне тишину – это уже Марат отложил камеру. Ещё один – звякнула антабка, и ствол автомата сверлит затылок Гонщика. Опять кадр – голова Гонщика ныряет в плечи и тот понимает, что жить ему осталось ровно столько, сколько отпустит Ведун. Ускоренная съёмка – двигатель ревёт, машина рывком прыгает вперёд и несётся сломя голову. «Хоть бы ребята развернулись и ушли, хоть бы они ушли…», – настойчиво стучит в висках.
«Та-та-та, та-та, та-та-та-та», – звук автоматных очередей налипает друг на друга, глуша рёв двигателя. «Работают два ствола, – отрешённо фиксирует сознание. – Сначала порознь, потом одновременно. Неужто наших?»

Дед волчком проворачивается на сиденье, цепляя стволом плечо Ведуна – ещё мгновение назад казавшийся просторным салон становится тесным и давящим. Взгляд выхватывает висящий на «хвосте» «уазик» со снятым слева боковым окошком, навалившего на руль Кота, откинувшегося на спинку в полуобороте Димку с распахнутым ртом, торчащим из окошка стволом с пульсирующими язычками пламени на компенсаторе.

Тот, что останавливал, бросив автомат, на карачках ужом вьётся за блоки, пулемётчика и вовсе не видно, лишь пулемёт с задранными вверх сошками сиротливо лежит на асфальте, выбегавшие из ворот солдаты в россыпь стелятся вдоль земли, и, петляя, рысью уходят к базе.

У Деда заломило затылок: «Неужели ребята «сносят» блокпост? Зачем? Если кровью повяжемся, то живыми из западни не выпустят…». Потом Серёга скажет, что били поверх голов, лишь бы распластать их и не дать прицелиться.
– Ты куда, сука, завел?– тычет Дед «сучкой»[79] в шею Гонщику.
– Я не знаю, я этой дороги не знаю, – лепечет он, втягивая голову в плечи
– Сворачивай в посадку, – Марат втыкает ему в бок ствол автомата. – Наверняка уже ждут на следующем блокпосту. А может, доедем, а? Хлеб-соль, барышни в кокошниках, сарафаны….

Он шутит, он спокоен, он чертовски спокоен, этот безбашенный профессор, словно входит в привычную аудиторию и начинает лекцию. Впрочем, Дед уже свыкся с его какой-то по-детски наивной уверенностью, что из самой патовой ситуации у него всегда есть выход, что и пуля, и осколок могут войти в кого угодно, но только не в него.
На одном дыхании они проскакивают десяток километров, ныряют в прогалину между кустами и махом вылетают из машины. Следом прыгает в кювет «уазик», ещё в полёте распахивая дверцы – да, блин, Голливуд отдыхает.

– Дед, влипли, – черты лица Серёги приобретают резкость и какую-то скульптурную выразительность. – Надо сматываться, пока не очухались.
– Надо, конечно надо, но как? Где та нить Ариадны, которая выведет их отсюда?
– Посмотри, что там, – Дед кивает на посадку за спиной, одновременно выворачивая карманы, рвёт на мелкие части листочки бумаги, складывает их горкой и щёлкает зажигалкой. Взгляд сквозь заросли посадки щупает дорогу, автомат справа под рукой, слух напряжен. Следующая очередь флэшкарты фотоаппарата – ломает и бросает её в костерок. Жаль, конечно, не успел сбросить отснятое в ноутбук, но ни адреса, ни номера телефонов, ни имена, ни изображения лиц не должны попасть в руки врага.
Саху не видно – он молча залёг справа, прикрыв фланг. Красавец, с таким за тыл можно быть спокойным. Кот маячит слева за спиной, щупая автоматом трассу. Ведун сдирает пропуска с ветрового стекла и мостится за стволом старой акации, пожирая взглядом дорогу. Жэка[80] выхватывает из «уазика» санитарную сумку, забрасывает на плечо и, в три прыжка обойдя Ведуна, падает в густой подрост, выставив автомат. Сумка на фиг не нужна, в ней только бинты и в случае «замеса» вряд ли сгодятся – кому и кого перевязывать-то? Но Жека истинный хохол, своего не бросит.

Марат, присев на колено, тоже рвёт какие-то бумажки в клочья. Дима неторопливо заряжает свой «граник»[81], став на колено. Лицо равнодушно-спокойное, только в глазах бесенята. За его спиной из полотняной сумки торчат хвостовики выстрелов, на боку «макаров»[82] в открытой кобуре, справа у ноги на траве автомат. Гонщик присел у «тойоты», кося глазом на нас. Пистолет в открытой кобуре, глаз из-за блестящих стёкол очков не рассмотреть, но что-то всё равно в нём настораживает.

– Какие? – спрашивает Дед у Димки, кивая на выстрелы.
– Три фугаса, три кумулятивных.

«Граник» – это почти артиллерия, а шесть выстрелов – это уже целая батарея. Живём, братцы!» – Дед загоняет волнение внутрь, пальцами загребает в ладонь тёплой земли вместе с сухой травой, ссыпает её на пепел, заравнивает, прихлопывает. Ну, вот и всё, даже следа не осталось. Фотоаппарат забрасывает за спину, штатив отправляет туда же. Марат видит, что он обвешан, как новогодняя ёлка, и шипит:
– Да брось ты аппарат и треногу.

Дед успевает возмутиться советом: как можно бросить студийный «Кэнон», а тем более треногу. Она вообще трофейная, сирийская, такую и в Москве достать за радость, не оставлять же её украм.
– Ты, Марат, всё-таки кочевник. Тебе что аппарат выбросить, что Кемскую волость шведам отдать. Хватит, поразбрасывались державой, теперь с кровью собираем. Я же наполовину хохол, по деду кровь запорожская.

– Оно и видно, был бы с путёвой родовой, то сидел бы дома, а не шаландался по степи.
Это не бравада, это они шуточками загоняют вглубь страх. Он ещё не спеленал, не парализовал волю, не обессилел руки и ноги, не отключил мозг, не заставил метаться в паническом ужасе мысль – он только стал скрадывать, как тут же его заставили отступить. Надолго ли?

Серёга возвращается с нерадостной вестью – через поле не пройти: артсистемы, капониры, пехота по всему полю. Да, вот это действительно влипли по самое никуда.
– Горловка по трассе далеко? – оборачивается Дед к Гонщику.
– Не знаю, километров пятнадцать, но я этой дороги не знаю, – Гонщик отводит взгляд.
– А что через поле?
– Кажется, Енакиево, – пожимает он плечами.
– Чьё оно?
– Укров, кажется. Да тут всё под укропами.
– Кажется! – передразнивает Серёга и ненавидяще жжёт взглядом Гонщика. – Свинье тоже казалось, да по весне опросталась. Учти, кобра очковая, первая пуля твоя.
«Что делать? Что же делать? Думай, старик, думай, у тебя опыт, ты старший, ты привёл сюда ребят и тебе принимать решение….».
– Аккумуляторы из мобильников долой, – резко бросает Дед не терпящим возражений голосом.
Гонщика на секунду выпустили из виду, и он неожиданно подхватывается, прыгает за руль «тойоты», машина срывается с места и скрывается за поворотом.

Ну вот, теперь ясно, кому обязаны своим незапланированным сафари.
– Убью, гада, – Серёга аж застонал от злости: попадись он ему – живьём шкуру снимет.
– Надо на ту сторону, искать будут здесь, у машины…
Дед не отрывает взгляда от дороги. «Кто это произнёс? Я? Марат? Дима? А может, Серёга? Уже неважно, это сейчас единственное решение, нестандартное и в этом спасение…»

Автоматы наперевес, патронник в патроннике, щелчок предохранителя, тело – сжатая пружина, трасса пуста, отмашка, рывок и вот уже все вламываются в кустарник на той стороне и сразу же рассыпаются, занимая оборону: слева нарастает гул двигателя. Хорошо, что посадки не чищены, так что два десятка метров чащобы весьма кстати.
Меньше полусотни метров бега, а дыхание перехватило, лицо пылает, сердце бьётся пойманной в силки птицей и мечется мушка в прицеле. Дед ставит прицел на постоянный, устраивается поудобнее – ну, вот, теперь можно и побрыкаться. Жажда сушит нёбо, слюна не сглатывается, да её и нет, и язык шершаво ворочается, комкая слова. Это стресс, нервы, мозг дал сбой, сжёг кислород в лёгких, надо успокоиться, выровнять дыхание.
Дед глубоко забирает в лёгкие воздух, но он перехватывает гортань – не продохнуть. Задыхаясь, он ещё и ещё раз судорожно захватывает воздух, проталкивает его по глоточку: вдох-выдох, вдох-выдох, но глубоко не получается. «Только без паники, успокойся, отпустит, дыши, главное, дыши, не волнуйся…», – мысленно уговаривает себя Дед. Он пытается вдохнуть глубже ещё и ещё раз и, наконец, начинает отпускать, предметы становятся резкими и отчётливыми. Облегчённо вздыхает: вроде бы ребята не заметили этой слабости.

Он косится на них: они уже другие, чем минуту назад: словно запеченные до красноты лица, залитые потом, дыхание через распахнутый рот как у выброшенной на берег рыбы – судорожное и взахлёб, но ни страха, ни обречённости, даже мелькают улыбки.
Марат быстро кому-то говорит в мобильник, что их предали, что они на занятой войсками территории, но будут пытаться выбраться. Уже потом, просматривая отснятое Маратом, Дед поражался, что даже в той ситуации тот не выпускал из рук камеру, снимая с первых секунд. Причём именно в эти первые мгновения, когда страх пеленает и парализует, Марат делает дубли: ему наплевать, сколько осталось жить, для него важнее выразительность кадра и особенно то, как он в нём выглядит! И эти кадры особенно ценны, потому что там нет игры, там нет киношной картинности, эпатажности и патетики, там есть усталость, есть готовность драться до конца, но нет страха и обречённости.

Из-за поворота показывается «бусик» с обрубленным носом, тормозит метрах в двухстах, к нему из кустов выскакивает Гонщик, что-то быстро-быстро говорит и тычет рукой туда, где теперь сиротливо стоит брошенный «уазик». «Бусик» трогается, медленно проползает мимо: почти две дюжины нацгвардейцев щупают взглядами заросли посадки. «Поздно, хлопцы, поздно, нет нас уже там, нет!», – Дед ухватил в прицел сидящего справа от водителя и не выпускает, пока «бус» не скрывается за поворотом. Минут через пять маршрутка возвращается, но уже в сопровождении армейского «КамАЗа» с камуфляжной будкой, битком набитой нацгвардией. Ну, парни, да вы совсем охренели – почти сотня против восьмерых! Вот это оценка!! Только к чему это нам? Чтобы геройски умереть? Не хочется что-то, а, видимо, придётся при таком раскладе: всё-таки десяток-полтора «гайдамаков» на брата.

Димка ведёт стволом за фургоном – умничка, мочи фугасом, а мы автоматами стрижечку под ноль сбацаем. Видны затылки, торчащие в окна стволы, даже водила вытянул шею, всматриваясь в посадку. «Не останавливайтесь, – мысленно просит Дед, – не останавливайтесь, иначе конец вам, а надо ли?». Машины не останавливаются, увеличивают скорость и уходят. Этот бой, ещё не начавшись, уже выигран – они боятся! Но радости мало: значит, пошли за подмогой. Надо уходить, но теперь они знают, где Гонщик и сначала надо его выцепить.

Жека и Серёга уходят вперёд, остальные осторожно двигаются следом, но сухостой хрустит и ломается, словно стадо слонов идёт по жести. Минут через пять выстрел бьёт хлыстом по нервам. «Влипли? Хотя нет, выстрел одиночный, если бы напоролись, тогда гасили бы очередями. Скорее, случайно…», – Дед даже не снял предохранитель – всегда успеется.

Ребята возвращаются и Серёга виновато оправдывается: случайно сучок зацепился за спуск, хорошо, что флажок поставлен на одиночный. Гонщика в машине не оказалось, зато нашли неполную бутылку лимонада, которую тут же пускают по кругу. Лимонад тёплый, липкий и вязкий, хватает по глотку, но какое же это счастье ощущать, как отпускает, слюна сглатывается и горло уже не дерёт наждаком.
Дед машинально отмечает – каждый делает по крохотному глотку, чтобы хватило остальным: вот так вот бывает, тут смерть дышит в затылок, а они друг о друге заботятся, глотком делятся.

Ведун держит «Сони», Марат опять что-то наговаривает в камеру, делает дубль – вот клоун, всё ему нипочём. Тут поминальную впору заказывать, а он озабочен выразительностью кадра.
– Я же сказал, аккумуляторы долой! – яростно шипит Дед. Аккумуляторы – это зло, это пеленг и тогда конец. Марат это знает не хуже остальных, даже лучше, поэтому скороговоркой успокаивает:
– Всё, всё, – и извлекает питание.
Оставляя остальных следить за дорогой, Дед с Ведуном продираюсь сквозь колючки акации на край посадки. Картина не радует: и слева, и спереди, и сзади прямоугольное поле с озимью, окаймлённое то ли лесом, то ли лесополосой. В сторону Донецка оно заканчивается у горизонта, в сторону Горловки с километр, пожалуй, зато напротив по ширине всего метров четыреста.

«Думай, старик, думай, погибать право нам никто не давал…. А помирать нам, рановато, есть у нас ещё дома дела… Идиот! Полный! Ты ещё спой, Шаляпин!!» – Дед мысленно ловит себя на раздвоении сознания. – «Это, брат, уже шизофрения, пора сваливать отсюда. Это же надо придумать видеть себя со стороны и, самое главное, сразу как двоих разных людей. И это здесь, в посадке, в двух шагах от смерти: один сжался в комок нервов и мышц с отточенным слухом и зрением, жёсткими мыслями, стремящимися к чёткому анализу, с подавленным страхом, который всё равно рядом, он мобилизует, он ищет выход, а второй – сочетание бесшабашности и удали, не хватает только в присядку пуститься.

Надо уходить отсюда и чем скорее, тем лучше. Искать их будут на той стороне, непременно усилят блокпост, перекроют пути на восток – всё шаблонно, но сработает именно стереотип мышления. Подтянут силы, сконцентрируют, создадут многократный перевес. Потом уже обшарят вокруг брошенного «уазика», прочешут посадку с двух сторон, сходясь к машине крадучись, обливаясь потом от страха, каждый раз принимая звук треснувшей под ногой ветки за автоматный выстрел.

Начнут они минут через двадцать, не раньше, ещё минут сорок на прочёсывание, набросим полчаса на совещание – где же нас искать дальше? И каждый будет предлагать свой гениальный план, подсознательно отодвигая принятие решения, потому что это отсрочка у смерти, которая для многих станет неизбежной в случае встречи с нами. Но этой встречи будут избегать и мы, и они. Итого, у нас в запасе минимум полтора часа, а это уже много, чтобы раствориться даже в этой голой степи. Главное – нестандартный ход, он всегда сбивает с толку. Значит, уходить надо в тылы к украм, там наверняка искать не будут, во всяком случае, пока».

Дед ещё раз оценивающе окидывает взглядом поле, уходящую вдаль лесополосу, переводит взгляд на Ведуна и тот, словно прочитав его мысли, молча кивает. И всё-таки Деду важно его мнение:
– Идём вдоль посадки с полкилометра до того мыска, оттуда рвём через поле вон к тому лесочку. Ты и Серёга первые, я за вами, следом Марат, остальные прикрывают. Дистанция – пятнадцать-двадцать шагов. Есть другие предложения?
Ведун молча машет головой, словно конь, отмахивающийся от назойливых оводов. С одной стороны хорошо, что он согласен, не надо тратить время, слова, энергию на убеждение, но с другой стороны всё-таки плохо, что вся ответственность ложится на его плечи. Нет, а вдруг есть лучший вариант? Дед возвращается и вполголоса повторяет только что сказанное Ведуну.

Выбор не ахти, четыре сотни метров голого поля, справа в полукилометре заросли. Если там поставить пулемёт – перещёлкают, как куропаток, а вот их из автомата не достать. Хорошо, если там никого нет, а если? Да, неприятно, мысли всякие лезут не ко времени и некстати…. И, тем не менее, все соглашаются.

Идут молча, уклоняясь от царапающих веток акации, не обращая внимание на снующие справа машины: их всё равно не видать, лишь бы засаду не догадались впереди выставить. Дыхание уже выровнялось, взгляды цепко держат всё вокруг и каждые пять-шесть шагов шарят по траве – так, на всякий случай, хотя растяжек в принципе не должно здесь быть.
Недаром говорят, что жизнь прожить – не поле перейти. Но иногда и поле перейти сложнее, чем жизнь прожить. Всё вспомнишь, покаешься, зарок Богу успеешь дать.
– Господи, спаси и сохрани, Господи…, – шепчут губы, а взгляд рыскает справа налево от лесочка до посадки и обратно. – Спаси и сохрани, спаси и сохрани…
Пора сворачивать на поле, но посадка создаёт иллюзию защиты, держит, не отпускает. Дед пристально вглядывается в стену деревьев и кустарника, но взгляд не может проникнуть внутрь. Ну, как же тяжело делать первый шаг. Нет, это шаг не в поле, это шаг в неизвестность, а когда не знаешь, что ждёт тебя, то вот тогда и подступает страх.
– Серёга, Ведун, вперед, – взмах рукой и они первыми выходят из-за деревьев. Идут неторопливо, как и велено, чтобы со стороны казались уверенными и спокойными, а в уверенности и спокойствии всегда чувствуется сила. Хотя, может быть, и просто дурость…

Третьим из посадки выходит Дед. Шаг, ещё один, ещё… Ну, как же тяжело они даются, шаги эти, словно тяжёлый груз вдавливает, тянет к земле, не пускает. А солнце-то как слепит! Не скажешь, что уже последние дни бабьего лета – теплынь-то какая! Это кто стрижёт так воздух, рассекая со свистом? Жаворонки? Хотя нет, скорее как раз стрижи; жаворонки те больше по пению мастера…. Вон как звенит кто-то в вышине, надрывается птаха голосистая. А синь-то какая! Яркость такая пронзительная, как в майский полдень. И облака какие интересные, завитушки нежные.… Господи, ну что за дурацкие мысли, смотри лучше по сторонам, чтобы не прозевать, чтобы успеть опередить на мгновение того, кто первым, выцелив тебя, нажмёт на спуск.

Сзади Марат. Дед не оборачивается, не видит его, но слышит его дыхание. «Пыхтишь, старик, ещё не загнанная лошадь, но уже дыхание даёт сбой. Это тебе не кальян курить», – с долей злорадства думает Дед. – «Так тебе и надо, нечего было голову в пекло совать. Сидел бы себе в своём универе, впаривал бы студентам всякую чушь с умным видом, так нет же, остренького захотелось. А нам-то радость такая за какие коврижки?».

Дед мысленно ворчит, но так, для порядка, чтобы только разгрузить психику, отвлечь себя от осаждающих мыслей.
Загнанный страх рвётся наружу, толкает в спину, хочется ускорить шаг, бежать, но идут неторопливо, держат дистанцию, палец на спуске. Осталось всего-то сотни четыре метров, но как же это много! Зеленя. Озимые. Плотные, изумрудные, шелковистые… Упасть бы, обнять, прижаться, закрыть глаза и вслушиваться в шёпот растущей пшеницы… Быть урожаю, если дадут убрать… Господи, о чём мысли? Живыми бы выбраться…
А Серёга почти дошёл и ничего, тишина….

Сзади мурлычет Марат:
– … Ордена-медали мы не получали, а в воронках складывали нас. Для родных и близких нас нет на обелисках – им неизвестно, где наш пробил час…
Марат хорохорится, конечно, хотя на лбу испарина, но он прав по сути: надо успокоить, показать, что всё случившееся – пустяк, рабочая ситуация, и не такое бывало, выкрутимся... Конечно, пройдём хоть по лезвию ножа, мозг уже включился, все чувства обострены, каждой клеточкой выцеживается опасность – просто обязаны вернуться. Но всё же слова-то у песни не радуют…
– Слышь, Бернес новоявленный, не кличь беду. Мысль-то материальна, воплотится, не приведи Господи, в мину или очередь, – просит Дед, не оглядываясь.
– Дремучий ты, Дед, одно слово провинция. Это не Бернес, темнота, это Николай Емелин, «Штрафная рота». Ты лучше слушай, не перебивай «… мы себе оружье в схватке добывали. С вилами на танк – бывали дни… Они по нашим трупам трофей насобирали, а нам в воронках безымянных гнить...»

Марат стебается, хотя это просто нервы: он понимает, что чем дальше они забираются вглубь территории врага, тем больше шансы стремятся к нулю. Ему тоже наверняка страшно – умирать никому не охота, но показывать страх не в его натуре. Впрочем, Марат и страх – понятия несовместимые, ему это чувство совсем непонятно, как ребенок не чувствует края.

Деду совсем не до песен: цепочка в восемь человек вытянулась почти на полторы сотни метров, примерно столько же прошли, столько же ещё идти – рукой подать до спасительных деревьев, да только мишени они в этом чистом поле.
Идут размеренно, намеренно не торопясь, предохранитель снят, палец на спуске, глаза впились в стену деревьев, хотя чем ближе спасительный край поля, тем шаг шире и оставшиеся полсотни метров преодолевают почти бегом.

Лесок оказался садом на берегу широкого озера с заросшими тростником берегами, за которым теснились дачи, карабкаясь на взгорок. Просёлок петлёю ныряет к причалу: пару катеров на привязи, одна лодка распласталась на берегу дном вверх. Рядом двое, уже в годах: один, постарше, в чистой рубашке и приличных брюках, хмуро смотрит исподлобья, гадая, что за чужаки нагрянули. Второй пьяненький, в плохоньком пиджачке и стоптанных сандалиях на босу ногу – видно, в работниках или от скуки забрёл, мелет всякую чепуху и толком на вопросы не отвечает.

Серёга быстро оплеухами развязывает ему язык. Нацгвардии на дачах нет, но в округе набито под завязку. В Скотовахе пехота, дальше в Верхнем Тореце бронетехника. В Дзержинске тоже навалом и техники, и артсистем. В Васильевке мехбригада, в Авдеевке «грады». Поля в минах. Короче, сдавайтесь хлопцы, хана вам.

Серёга отвешивает советчику затрещину: говори, дядя, да не заговаривайся. Его они решают забрать с собою проводником. Димка шутит: один завёз, второй заведёт. Марат поддерживает: – Ага, Сусанина нам только и не хватает.
– Нет, мужики, это Моисей, – возражает Дед. – Да и потом, так надёжнее. Хоть на мины не выведет.
Серёга отводит Деда в сторону:
– Что делать будем? Оставлять нельзя, сдадут.

Дед согласен, что оставлять нельзя, но это сказать легко, а сделать потруднее будет. Да и кто грех на душу возьмёт?
«Может, Серёга прав: всё-таки восемь жизней против одной? А что они знают про его жизнь? Ну, не рад им, так что из того? Может, есть причина. Может, у него жена больная, у дочки счастья нет, с внуками проблема? Нет, всё верно, пусть живёт», – сомнения уходят и Дед с облегчением вздыхает. – «Не они жизнь ему дали, не им её и забирать».
– Не надо, Серёга, не надо первыми, такая кровь не смывается. Да и не враг он нам, пусть остаётся.
У того, что остаётся, Серёга бесцеремонно достает из мобильника сим-карту и аккумулятор, предупреждая:
– Не нравишься ты мне, дядя, по закону разведки не жилец ты, но благодари Бога…, – Серёга сверлит взглядом мужика и тот поёживается. – За эти цацки не волнуйся, вернём приятелю твоему. Смотри, если что – из-под земли достану.
Серёга крут, жесткий характер в полосующем взгляде и играющих желваках на обтянутых коричневой кожей скулах и мужчина как-то скукоживается, что-то ищет взглядом по траве. Конечно, они ему не по нутру, это факт, но надо расстаться по-доброму:
– Не берите греха на душу, не отмолитесь, – то ли советует Дед мужику, то ли просит. – Ступайте с Богом, – хмуро произносит он и отворачивается.

Проводник периодически получает от Серёги оплеухи, приобретает нужную скорость и способность соображать. Память восстановлена, понимание тоже: в случае засады с ним разберутся так же, как с этими странными людьми, променявшими домашний покой на риск, поэтому в его интересах пройти незамеченными.

Часа через полтора просёлок упирается в разбитый асфальт: справа какие-то фермы, напротив элеватор метрах в двухстах и снова поле, заросшее кукурузой. Надо вглядеться, вслушаться, поразмыслить.

На поле из-за элеватора выруливает «Урал», из кузова неуклюже прыгают солдаты, растягиваются цепью и стоят истуканами. Обозначились и то хорошо, жить тоже хочется, лишь бы не начали прочёсывание. Везёт же пока на ценителей жизни!
Дед отползает от дороги и, пригибаясь, двигается к ферме, откуда едва доносятся какие-то голоса. Фермы тонут в зарослях высоченного бурьяна, так что он подкрадывается почти к воротам, из которых средних лет мужчина выносит какие-то коробки, ставит их в багажник «жигулей» и вновь скрывается в помещении. «Захватить бы машину, разметелить блокпост и на скорости уйти к своим….». Дед понимает, что мысль шальная, машина плохонькая, к тому же надо что-то делать с её хозяином и теми, кто внутри фермы, но всё же…

Шорох сзади заставляет вжаться спиной в стену фермы: раздвигая лопухи, появляется Серёга. Дед прикладывает палец к губам и жестом показывает на «жигули». Серёга обшаривает взглядом вокруг, мгновение смотрит на Деда, словно сканирует его мысли:
– Не получится, маловата машинка, был бы автобус или грузовик – тогда можно, хотя к блокпосту теперь близко не подпустят, расстреляют на подходе.

Они возвращаются к своим. Ребята лежат наизготовку вкруг, каждый со своим сектором стрельбы. Цепь солдат ожила и медленно двинулась в их сторону, но как-то робко, постепенно сбиваясь к центру, прошла с полсотни метров и снова остановилась.

Можно бы отползти и, прикрываясь кустарником, уйти обратно в сад и дальше в глубь, но злосчастный блокпост недалеко, не дальше десятка километров и если в скоротечной схватке сначала рассыпать цепь, а потом захватить машину, тогда есть крохотный шанс прорваться. Дед по-прежнему в плену своей идеи, поэтому команду на отход не даёт, выжидает, намеренно не смотрит на остальных, а они молчат, и эта покорность неимоверной тяжестью ответственности за их судьбу вдавливает в землю. Затеряться бы песчинкой в этом мироздании, раствориться, да не получается, чёрт побери!
Первый раз он пожалел, что поленился взять АК-47[83] с полным БК[84], а выбрал «сучку» и захватил всего лишь один запасной магазин, когда вываливались из машины, залегая в посадке. Но тогда пожалел не о калибре, а о том, что всего один магазин в запасе – маловато патронов, минут на десять плотного скоротечного боя, да и заканчиваться они имеют свойство в самый неподходящий момент.

Второй раз заломило зубы, когда решил переходить поле в рост: короткоствольный автомат с расстояния трёх – четырёх сотен метров лишь иллюзия защиты. Так, страйкбол, забава для идиотов, стрелять также бессмысленно, как небо красить, до цели всё равно не достать, а застрелиться неудобно.

Теперь Дед опять пожалел, что патронов с гулькин нос и придётся стрелять одиночными или, в лучше случае, короткими. Хотя именно такая стрельба избирательна, заставляет концентрироваться, гасит панику, но иметь про запас ещё несколько магазинов совсем невредно. Но с его автоматом придётся подпускать вплотную, а это опасно, тогда придётся бить очередями, пусть и короткими, а это с десяток раз нажать на спуск. Это полторы – две минуты, ну, от силы три, мгновенная смена магазина, опять палец десяток раз прижмёт спуск и потом глухой щелчок – затворная рама станет в крайнее заднее положение. Итого меньше десяти минут, а дальше? Есть ещё нож, острый, отточенный, им Дед работать научился ещё в той жизни. Граната… Ну, это как последнее слово, проникновенное, ёмкое, за душу берущее…

Он усмехается: опять в мыслях занесло куда зря. Его начинает забирать злость на себя, на эту дурацкую ситуацию, которую, не расслабься он тогда, на базе, можно было бы избежать и вообще просчитать.
«Ну, сколько можно судьбу пытать! Ясно, что Матросовых среди вас нет, героями быть не желаете. Так что давайте назад, к машине, а ещё лучше домой», – он мысленно просит их и они словно услышали: потоптавшись и оглядываясь, заспешили к машине.

«Ну что же вы, до подвига всего сотня метров осталась, а вы на попятый. Не хотите быть «хероями Украйны», не хотите схлестнуться с ватниками, колорадо и сепарами. И правильно: одной крови мы, одной земли-матушки, только задурили вам мозги. Ничего, прочистим. Это вы ещё под огнём не ползали, земельку не утюжили. Вот тогда сразу просветление наступит…» Дед ещё долго бы злорадствовал, да не место и не время философствовать, уходить пора. Его взгляд скользит по лицам ребят исподволь, незаметно, изучающе.

Женька стягивает кепи и вытирает пот со лба. Димка проводит рукой по лицу, словно стирает напряжение. Саха, как всегда, непробиваемая глыба, но по потемневшим глазам, по набухшим и бешено пульсирующим яремным венам понятна цена спокойствия. Кот переворачивается на спину, разбрасывает руки и закрывает глаза. Марат тоже спокоен, даже излишне спокоен, но Дед знает, что это спокойствие волей даётся. Ведун внешне невозмутим, хотя испарина во весь лоб. У Серёги палец медленно сползает со спускового крючка. Проводник вжался в землю, дышит коротко, неслышно, испуган, бледен и трезв.
– Но, вот и всё, мужики, пронесло, будем жить дальше, – Марат тянет к себе камеру, перекладывая автомат в левую руку…

Короткими перебежками они уходят вглубь одичавшего сада, оставляя далеко позади и солдат, и ферму и лишь четверть часа спустя валятся в высокую траву. Земля тёплая, пахнет детством, метёлки овсяницы перешёптываются – может, о них сплетничают, лохматые? Незаметно для других Дед достаёт из кармана эргэдэшку[85], привязывает к чеке шнурок, прячет её в нагрудный карман, выпуская кончик шнура наружу: старый способ рвануть чеку зубами, когда прострелены руки.
Присевший в стороне Марат делает тоже самое. Это их выбор ещё с Сирии – плена не будет, хотя мысли о смерти гонят прочь, но они, затаившись, нет – нет, да прорвутся и на душе становится смурно. Не хочется думать, но щемит сердце: только не сегодня, только не сейчас, только не здесь. Неужели детские ручонки больше не обовьют шею? Неужели всего несколько дней назад в последний раз заглядывал в глаза родных и близких? Нет. Нет! Нет!!

Дед стискивает зубы: только не расслабляться, только не жалеть себя, иначе точка в этой жизни. Жирная клякса. Нет, нет и нет! Пусть пока будет многоточие… Очередь – тоже многоточие, это пуля всегда точка. Тьфу! Опять мысли чёрт знает о чём!
– Подъём! – негромко командует Дед и все встают.

Они идут, петляя змейкой и скрадывая каждый шорох – сегодня не они охотники, сегодня другие выставили номера и пустили загонщиков, обложили, зафлажковали, но они должны выскользнуть из этой западни. Они же не щенки подсосные, они сами волки матёрые, а те, кто охоту устроил, сами ещё щенки против них.
Марат трогает Деда за рукав «горки»:
– Пятый час идём…
Неужели пятый? Время-то как летит… Привал бы минут на пять, водички бы, сигареточку… С утра маковой росинки не было во рту, но голод не подкатывает тошнотой, не урчит предательски живот – ещё тот троглодит, живущий сам по себе по своим законам сытости.
Идут ещё с час по над тропой, петляющей по дну балки – по самой тропе опасно, не ровен час зацепить растяжку и – прощай, Родина! Справа прячется в раскидистых ивах речушка, говорливая, как сорока, слева карабкается по довольно крутому склону терновник, ноги путает пырей.

Тропа круто забирает вверх, выводит к летнему базу с покосившемся забором из корявых жердей, ныряющих в заросли крапивы, татарника и каких-то незнакомого бурьяна. Внутри загородки штабелем сложено с десяток снарядных ящиков, ещё столько же разбросаны вокруг правильных кругов со снятым дёрном – миномётная позиция. Димка на ходу вслух прочитывает надписи на ящиках: мины, сто двадцать миллиметров. Один ящик на четыре мины, два десятка ящиков, значит, порядка восьмидесяти мин.

– Порезвились, сволочи, – Димка со злостью пинает ящик, и он отлетает, хлопая крышкой.
В противоположном конце двора небольшой дом из шлакоблока с осыпавшейся штукатуркой, чуть дальше погреб с открытой дверью и летняя кухня, вросшая в землю. Между ними сложенный из кирпича таганок с кипящей в котелке похлёбкой – жидковата, одна крупа.
В загоне понуро стоят овцы, по двору прогуливаются куры и утки, у порога мазанки лежит овчарка – видно, привыкла к людям с оружием, не лает, лишь сторожко поводит глазом в ожидании команды хозяина.

Хозяину едва ли двадцать, одет бедно, Он насторожен – время лихое, и эти невесть откуда взявшиеся люди в камуфляже могут и беду принести. Вообще-то он не хозяин – хозяин в Дзержинске, он здесь лишь на хозяйстве, смотрит за скотом. Денег не даёт, но зато кормит. Почему не ушел в ополчение? Не понятно, за что воюют. Тогда почему не в армии? Воевать не хочется.

Отвечает быстро, не задумываясь, значит, не врёт: в селе нацгвардия, иногда наведывается, неделю назад была здесь их батарея, но теперь ушли ближе к трассе. Скотоваха осталась слева – слава Богу, обошли, а вот Верхний Торец как раз поперёк пути. Его не обойти, тянется почти до Дзержинска, а поля в минах. Вправо лучше не соваться – до Дзержинска рукой подать, там мехбригада и вообще войск полно.
Дед прикрывает глаза: нет карты, нет компаса, нет бинокля, вся надежда на память – перед отъездом бегло смотрел карту, но память фрагментарна, целостной картины не получается. Парень соглашается вывести их за Торец, только просит взять с собою собаку – Лиза зовут, умная, чужого чует за версту.

Мужичок отошёл от страха, проникся важностью и даже пытался давать советы, но Серёга пресекал их ставшими традиционными оплеухами, поэтому он жмётся к Деду: всё-таки защита. Иногда философствует: война – дело молодых, а нам, старикам, давно по домам сидеть надо. Это он на возраст Деда намекает.
– Тебе сколько? – щурится Дед.
– Полтинник разменял, да и тебе, небось, не меньше. Наверное, и дети есть? Сидел бы ты дома…. – Да поболе будет, только война – дело, всё-таки, совести, а не возраста, – возражает тот. –Дети, говоришь? Уже внуки у меня, трое. И вот чтобы они оставались русскими и православными, чтобы они никогда не знали, что такое война, чтобы эту нечисть выжечь под корень я здесь. У тебя в роду воевавшие есть?
– А как же, дед Вену освобождал, дядья в пехоте всю войну пропахали…
– А что ж ты, паскудник, родню предал? Ты же на их могилы, стервец, нагадил.
– Старый я воевать, да и не умею, – бурчит проводник.
– А я молодой? Самогонку ты жрать умеешь, а воевать – нет? Бери лопату, окопы копай, раненым горшки подноси, но делай же что-нибудь! Уж лучше здесь сгинуть, чем от водки у себя дома.

Мужичок задумался и больше с разговорами не лез.
Серёга шепчет Деду на ухо:
– Этого клоуна надо кончать, оставлять нельзя, сдаст, – и показывает на проводника.
– Веди ребят, догоню, – глухо выдавливает из себя Дед и будто неимоверная тяжесть наваливается, а на душе становится муторно.
Своей жизнью распоряжаться легче, чем чужой, даже такой никчемной, как этого чудака. Серёга прав: чем меньше свидетелей, тем больше шансов выжить. Но потом как жить-то? И этого парня с овчаркой, что, тоже? А ведь дали слово отпустить…

Дима трогает плечо Деда:
– Давай ему денег дадим, ничего он не скажет.
Дед кивает и с облегчением выдыхает, будто тяжеленный мешок с плеч сбрасывает: он всё равно бы отпустил этого забулдыгу, но теперь у него в союзниках Димка.

Ребят они догоняют уже далеко за базом. Впереди Лиза – красивая, поджарая, настоящая немка, следом хозяин, рядом Серёга и цепочкой, след в след, вытянулись остальные. Серёга молчит, потом пытливо смотрит на Деда:
– Ну, что?
Тот не отвечает, говорить совсем не хочется, отмолчаться тоже не получится, но выручает Димка: – Отпустили мы его. Дали денег и отпустили.
– Ну, вот и ладненько, а то на душе что-то погано стало, – плотно сжатые губы Серёги трогает улыбка.
– А когда же тебе, гуманист, погано стало: когда советовал мужика убрать или сейчас?
– Да ладно, не шуми, я же знал, что ты отпустишь, – Серёга обнимает своими лапищами плечи Деда. – А жить всё-таки чертовски хочется! Мне умирать, понимаешь, никак нельзя.
– Мне, что ли, можно? Или Марату? А остальным? И вообще, дружище, не затием мы здесь, чтобы умирать. Мы еще по Крещатику пройдём, на Подол заглянем, в Лавре помолимся… А я ведь всего два года назад тоже в сентябре был там…,– Дед замолчал, задумался и тень пробежала по его лицу. Наверное, вспомнил что-то такое, что навсегда осталось в душе, но говорить больше не стал, вздохнул, поправил ремень автомата и широко зашагал, обгоняя и Серёгу, и парня, и овчарку – ему так хотелось хоть на мгновение побыть наедине с собою и своей памятью.

Они уходили в ночь, надеясь встретить рассвет. Вязло в мозгу, повторяясь вновь и вновь «Ты знаешь, так хочется жить… наслаждаться восходом багряным….». И действительно как же хотелось жить – обидно сгинуть в безвестности и чтобы враги потом придумывали всякие небылицы про твою смерть. ….

Сумерки загустели внезапно, звезды россыпью сыпанули до самого горизонта, луна с завидной скоростью вскарабкалась как раз над ними, предательски высветив идущую по просёлку восьмёрку. Каждая клеточка тела впитывала навалившуюся ночь, выцеживая звуки, вычленяя из них несущие опасность…

У села напоролись на протоку – неширокая, но воды по грудь, а дальше хлябь, заросшая тростником. Дед предлагает перебежать, перейти, переползти, наконец, дорогу, но Серёга упёрся: только вброд через протоку. Переть через дорогу в открытую? А ну как засада? Увидят – смахнут одной очередью, как муху со стола.

Дед упирается: протока – это вода, это мокрые берцы, а то и «горки», впереди стылая ночь, да и вообще если броском через дорогу, то не успеют и прицелиться…
Точку в споре поставила хлопнувшая дверь в доме наискосок: в пятне света дверного проёма появляется тощая фигура солдата в трусах и майке. Пошатываясь, он мочится с крыльца, снимает с плеча автомат, передёргивает затвор, рассекает небо трассерами, довольно хмыкает и скрывается за дверью.
.
– А если бы нужду по-большому справил, чем бы, интересно, салютовал? – у Сахи чешутся руки.
Лиц не видно, но чувствуется, что улыбки растягивают губы, представив картину облегчения укра.
Со стороны Дзержинска слышится гул и вот уже два тентованных «шестьдесят шестых» прогромыхали мимо. В кузове мерцают огоньки сигарет.
– Я же говорил, что село забито солдатами, – шепчет проводник и гладит за холку овчарку. – Тихо, Лиза, тихо, не шуми.
Ну, что ж, придётся лезть в воду. Серёга переходит первым, затем Саха, Марат, а Дед всё мается – не хочется быть мокрым
– Глубоко?
– По колено.

Дед не уточнил по чьё колено: по Серёгино или по его. У Серёги почти два метра роста, так что его «по колено» – это Деду как раз по пояс. Дно илистое, засасывает берцы, он пытается их выхватить из цепкого ила, но поскальзывается и уходит в леденящую, чёрную от торфа, воду по шею. Кое-как выкарабкавшись, тихо, от души, материт Серёгу и лезет обратно – помогает парню перетащить Лизу: сам по уши мокрый и грязный, а собаку жальче, чем человека.
Идти по заросшей тростником пойме тяжело, ноги вязнут, жидкая жижа затекает в берцы, набухшая «горка» гнёт к земле.

Перед дорогой залегли, слушая тишину и всматриваясь в темноту. Лязг траков БМП сменяется урчанием «уазика» и опять всё стихает. Со стороны трассы прошли три грузовика и один тягач, снова БМП. Засекают: интервал большой, минут в шесть, значит, патрулируют, но перескочить успеют.
Дед подзывает Диму:
– У тебя гривны остались?
– Никак в кабак собрался? – скалится он даже в ночи сверкающими белизной зубами, протягивая смятые бумажки. Дед отдаёт их проводнику и жмёт на прощание руку:
– Возьми и спасибо за помощь. Не говори никому, что с нами был – нацики не погладят по голове.
– Знаю. У меня в селе подруга есть, у неё до утра перекантую. Там, за селом, говорят, все поля заминированы до самой «железки», – он мнётся, вздыхает и уходит в ночь.
Идти по минам не хочется, но сплошняком ими поле не засеять – это из области фантастики. Восемь теней одна за другой бесшумно проскальзывают через дорогу, оставляя дома справа и слева, и буквально втыкаются в подсолнечник. Высушенный солнцем и ветром, он предательски выдаёт любого идущего своими жестяным звуком, превращая в ночи этот звук в грохот, будто по булыжнику катят пустую бочку.

Отступление третье. Луганчане

К своим сорока годам в общем-то обычной жизни Жека оставался свободной птицей. Свободной, конечно, условно, хотя ни семьи, ни своего угла, где голову склонить, у него не было. Жениться не сложилось: под венец хотел идти хоть с какой-то копеечкой в кармане – всё-таки хохол, мужик обстоятельный, не до романтики и прочих там соплей, но в кармане надолго поселился сквозняк. Насчёт угла не совсем точно – квартира была, осталась от родителей, но делилась пополам с сестрою, так что своего жилья, по большому счёту, всё-таки не было. Может быть, и ещё поэтому так и не довелось жениться: к себе жену привести некуда, а в примы идти не хотел, гордость не позволяла.
Была у него своя фура, наматывал на ней километры по всей Украине и даже Европе, жизнь тамошнюю повидал, присмотрелся, но что-то не легла она ему на сердце: душевности в ней не увидел.
Вообще-то по местным меркам он мужик нормальный и всё чаще стали уважительно величать его по имени-отчеству – Евгением Михайловичем, хотя, знакомясь, он по-прежнему величал себя просто Женя.
Была у него любимая женщина, несколько годков любовь водоворотом закручивала, с ног сшибала. Истово верил, что ответная она, и даже в своём сегодняшнем безрассудстве причалят они когда-нибудь к берегу и забьются в такт два любящих сердца…
Года за два до майдана, весной, когда всё зовёт к жизни, закончилась Женькина любовь. Точнее, Женькина-то не закончилась, ныла рваной раной, а вот у той, кто была для него единственной, закончилась.
Весна на Донбассе сказочна: в парующем над речушками да ставками туманом, размывшим верхушки раскидистых верб, с алеющего рассвета и до фиолетовых сумерек протяжно вздыхает кукушка. В зарослях степных балок да в приречном кустарнике на утренних и вечерних зорях заливаются соловьи и даже усатые речные чудища – сомы оставляют омуты Северского Донца и подплывают к самому берегу послушать соловьиное пение. И даже остальные птахи замолкают, уступая соловью, как первой скрипке птичьего оркестра.
И дурманит вечерняя степь у Снежного и Тореза запахом ландыша, заплутавшего ещё и в лесах луганщины, этого застывшего счастливого серебристого смеха лесной русалки красавицы Мавки, познавшей радость любви.
Нижний ярус посадок и садовых изгородей сусальным золотом кроет жёлтая акация, над нею кучерявится сирень, а ещё выше белоснежной кипенью развесила гроздья черёмуха. И полыхают лазоревым вперемежку с алым склоны балок, сивыми волнами стелется шелковистыми прядями ковыль и среди изумрудной зелени озими посвистывает перепел. Воздух напоен густым настоем майского цветочного мёда.
Да, угасла Женькина любовь подстреленной лебёдушкой, закручинился мужик, загрустил, мазнула жизнь чёрным и потекла бесцветным ручьём.
Вцепился Жека крепкими пальцами в баранку своей фуры, пока не разомкнула их под Житомиром шальная ватага то ли «правосеков», то ли местных националистов, то ли просто бандитов. Фуру разграбили и спалили, самому накостыляли от души, но отпустили. Как-то мимо него прошли события осени и зимы, майдан, бегство старой власти и появление новой – что они по сравнению с его бедой! А вот после Житомира словно увидел иной мир и не принял его.
По возвращении вставил на место выбитого зуба золотую фиксу и подался в батальон к Лешему, выплёскивая боль и за любовь порушенную, и за жизнь несложившуюся. Даже сестра отговаривать не стала:
– Иди, Женька, нам с западэнцами не с руки по пути идти. Чужие они нам, а мы им, так что здесь насмерть стоять придётся.

Кот в военную полицию попал не случайно. С Фёдоровичем был в «беркуте», вымерзал до костей, голодал, бессонные ночи сводили с ума и тупел мозг, но он держался. Стиснув зубы, держался под градом оскорблений и ударов, ненавидел и тех, кого защищал, и тех, кто нападал.
– Стоять! – хрипел простуженным горлом Фёдорович. Он уже тогда понимал лучше их, что уйди они с площади и галичанская ненависть к ним, ко всему русскому, придёт на Донбасс. Потому и скрипел зубами: – Стоять насмерть!
Они выстояли, но их предали. Они ещё бились, они даже побеждали, но их уже сдали оптом и в розницу. Их хотели разоружить, но они не отдали оружие.
Подразделение уходило последним, преданное, оболганное, измочаленное усталостью, но сцементированное даже не ненавистью, хотя она тоже была, но идеей сопротивления насмерть.
Дома Кот плакал. Плакал от бессилия, от неизвестности, от обиды. Дочурка гладила его по стриженной голове и просила:
– Папа, тебе больно? Почему ты плачешь? Не плачь, я тебя буду защищать.
Утром отнёс рапорт и больше на службу не вышел. До июля он перебивался случайными заработками. Но когда петля блокады затянулась и бои вплотную придвинулись к окраинам Луганска, пришёл к Фёдоровичу:
– Возьмите, не могу больше.
Июль и август провоевал рядовым бойцом, потом пересадили на «уазик». Прозвище «Кот» с лёгкой руки ребят стало позывным: приволок откуда-то котёнка и таскал его за пазухой, не расставаясь ни на секунду. Даже когда выезжал «на боевые», то прятал его в ящик с инструментами, заботливо выстилая дно ветошью.

Глава 4. Продолжение

Луна успела нырнуть за тучи, поэтому идут полем битых два часа в кромешной тьме и напарываются на изгородь – околица какого-то хутора.
Усталость валит с ног, нужно отдышаться, поэтому Дед шепчет:
– Привал. Саха, со мною.
Они осторожно крадутся вдоль сетки, едва различимы контуры танков, дом с черными глазницами окон, тишина. Спят, суслики, даже часового не выставили, сейчас бы их тепленькими спеленать…
– А у меня дед за эти места орден Красной звезды получил. В сорок третьем, зимой, в разведке, а теперь вот и я… А ты знаешь, мне ничего не надо, мечтал только о таком же ордене, как у деда. Теперь таких нет, за Грозный «Мужество» дали, но это уже не то. А деда тогда под каким-то хутором ранили – «языка» вытаскивали и на немцев напоролись. Может, это как раз тот самый хутор, а? – шепчет Саха.
– Может, всё может, друг мой Саха, вот и нам пришлось землю предков отстаивать. Кто думал, что через столько лет будем таиться, пробираясь к своим, будто по чужой земле идём. Противно это. Ничего, придёт время и будут эти приверженцы нового орднунга[86] по лесам своим шариться, а уж мы постараемся вогнать их в землю навсегда, – шепчет Дед.
Он сейчас злой, он давно переплавил страх в эту злость и готовность драться до последнего патрона, резать ножом, рвать зубами.
Уже не таясь, они обходят дом, возвращаются к своим и валятся на уже успевшую остыть землю, пропитанную сыростью и стылостью. Ребята вповалку лежат на мокрой траве, сбившись в кучу и вжимаясь спинами друг в друга – так теплее, но дрожь всё равно бьёт и корёжит тела судорогами, а усталость и холод сводят мышцы острой болью.
Кота лихорадит, зубы выбивают чечётку и Марат шепчет в темноту:
-Мужики, у кого лишнее что-то есть? Кот совсем заколел в одной футболке…
Какое там лишнее, когда весь гардероб тащат на себе, надо делиться тем, что есть. Дед снимает куртку, стягивает свитер и протягивает его Коту, оставшись в одном тельнике. Вместе со свитером уходит тепло и мокрая «горка» мгновенно студит тельник. Марат старается согреть, прижимаясь к спине Деда, но от этого не легче.
Температура стремится к нулю – осень всё-таки, к утру совсем будет невмоготу. То тут, то там в клочья рвёт тишину всхрап, с сразу же шипение и толчки Серёги:
– Не храпеть!
Нет, это не отдых, так последние силы сожгут и навалится безразличие, а это самое страшное.
– Надо идти, мужики, иначе околеем до утра, – Дед пытается встать, но ни спина, ни ноги, ни руки уже не слушаются, скручивая болью. – Только полночь и надо затемно выбраться хотя бы к железке.
Поднимаются с трудом, растирают ноги – в них жизнь, обездвижутся – и конец.
Идти всё же легче, кровь гонит тепло, возвращая силу мышцам. Поле заканчивается посадкой, нога ступает на петляющую в высокой траве тропинку. Тропинка – это хорошо, это совсем бесшумно, не то, что жестяной подсолнух, не было бы только «растяжек».
Тропа выводит к крутому оврагу и в нос шибает острым запахом карболки: из-под осевшей земли проглядывают едва различимые контуры каких-то тюков. Оскальзываясь, Дед спускается на несколько шагов вниз, ощупывает свёртки и отдёргивает руку: тела, людские тела с перебивающим запах карболки запахом тлена. Кто это? Может, солдаты украинской армии, расстрелянные нацгвардией за отказ воевать или добитые раненые? Может, местные, чем-то не угодившие фашистам, или пленные ополченцы?
– Ну, суки, придёт время и будет у вас свой Нюрнберг, – шепчет он и стискивает до боли зубы.
Вот и «железка» – это ориентир, её пересекали вчера перед самым укровским блокпостом, значит, где-то слева будет Ясиноватая. Насыпь высокая, щебень не слежался и с грохотом осыпается под ногой. Сначала идут вдоль дороги, выбирая пологое место, но его всё нет и нет. Саха теперь идёт рядом с Серёгой и Дедом, остальные сзади, по-прежнему держа Марата в средине. Тоннель бы под насыпью, но его всё нет и нет, а на ту сторону надо ночью перебираться.
– Переходим, – командует Серёга и по очереди карабкаются вверх по насыпи. Подъём крут и высок, так что дыхание успевает перехватить, а звук осыпающегося щебня рвёт ночь.
Дед некстати вспоминает, как погиб Гайдар: рассветное утро, высокая насыпь, он идёт по шпалам, а от станционной будки в упор режет автоматная очередь. Ассоциации не к месту. Он быстро делает несколько шагов по полотну и, скользя и оступаясь, сбегает вниз.

Темнота редеет, линяет и вот уже различимы контуры – слава Богу, теперь в помощь слуху добавится зрение. Дед неожиданно ловит себя на мысли, что нет ставшего привычным заморозка и вроде как отпускает, теплеет, но радоваться рано: начинается дождь – короткий, переходящий в нудную морось, и размокшая глина пудами виснет на берцах.
Дождь заканчивается также неожиданно, как и начался, зато выползает из балок туман и как-то избирательно накрывает клочьями округу. Туман – союзник, ниспослан свыше, надо успеть пройти как можно больше.
«Железку» держат по левую руку, но вправо сильно не забирают: там Васильевка, Пески, Авдеевка, но им туда совсем не с руки, там хлебом-солью не встретят. Дед упустил момент, когда солнце разорвало облачность и погнало туман обратно в низины.
«Солнце – это жизнь, это хорошо, это просто здорово, а вот то, что в глаза – это уже скверно. Зато верно идём, на восток», – с удовлетворением думает Дед.
Кажется, что все страхи ночные позади, что ещё совсем чуть-чуть и они выберутся. Нет, ну, конечно выберутся, какие сомнения, им помирать ещё рано, у них столько дел – делать – не переделать.

Что-то блеснуло в траве поперёк тропинки: «растяжка»! Спасибо солнышку, показало. Они по очереди переступают тонкую проволочку – только бы не оступиться, только бы не задеть.
– На кустах смотрите, – вполголоса напоминает Димка.
«Игрушки» на деревьях – это уже высший пилотаж, площадь поражения больше, но укры пока этого не знают – нет ещё школы Кавказа, хотя этому ремеслу учатся быстро. – Сплели, пауки, паутину, самих бы в неё засунуть – ворчит Саха.
Серёга поднимает руку: «внимание!» и все замирают.
– Что там? – Дед припадает на колено рядом. Можно и не спрашивать: чуть правее по ходу бликует оптика. Хотя нет, это триплексы. Жаль, нет бинокля, но и так видна замаскированная техника.

Осевшая под дождём земля разбросанными в беспорядке кругляшами выдала мины – их много, испятнали всё поле.
– Вот клоуны, – презрительно оценивает минёрские особенности украинской армии Димка.
– Эх, увидеть бы, как летают берцы российского писателя, – вслух мечтает Марат и по лицу бродит каверзная улыбка.

Идиотизм сказанного вдруг смешит всех, снимает напряжение и усталость.
Солнце уже пригревает, сушит и коробит «горки» и берцы, гладит небритые лица – во всю старается, торопится исправить всё ещё живущую подспудно стылость минувшей ночи.
Идти легче: утро – это жизнь, это силы, и они уже не бредут, ссутулив спину, а идут по хозяйски уверенно. Откуда силы берутся? Скоро сутки непрерывного движения, а усталости особой нет.

«Совсем не знаем себя, хотя лучше незнание, чем такое познание», – про себя думает Дед. Он оглядывает лица, ловит взгляды – по-прежнему нет потаённого страха, даже ползут улыбки, но скулы заострились.
– Немного осталось, скоро к своим выйдем, – подбадривает он то ли себя, то ли их.

Они ещё не раз будут напарываться на бэтэры и бэхи, обойдут гаубицы и танки – спасибо солнышку, старается во всю, помогает, и ближе к полудню ушедший вперёд Серёга вдруг поднимет руку: внимание! Все замирают, вслушиваются и всматриваются, хотя что увидишь, кроме спины впереди идущего.

Дед и Ведун крадучись пробираются к нему.
– Там секрет, человека два-три, не видел, только голоса слышал. Что делать будем?
Не хочется верить, что впереди затаилась засада, что такой чудесный солнечный денёк будет раскромсан очередями и рука рванёт чеку… Дед смахивает с лица липкую паутину – полетела, зараза, бабье лето всё-таки, не последнее бы… Кто бы самому подсказал, что делать, но уже свыклись, что последнее слово за ним.

А вдруг показалось? С усталости и напряжения целая дивизия померещится.
– Дим, давай-ка вперёд, проверь, только тихо, – шепчет он.
Димка снимает сумку с выстрелами, передаёт «граник» Ведуну, трогает висящий на ремне «Макаров» и кошачьей походкой скрывается за кустами.
Дед слышит за спиной сдерживаемое дыхание, оборачивается и видит Марата, замершего с камерой в руках. Автомат на груди, камера в руках, на лице детское любопытство: сейчас будет что-то интересненькое, не пропустить бы.
– Идиот, – шипит Дед, но внутренне восхищён другом.
– Последний бой, он трудный самый, а я в Россию домой хочу, я так давно не видел мамы..., – Марат поднимает камеру и шальная улыбка трогает его губы.
– Идиот, отморозок конченный, – повторяет Дед и невольно улыбается: ну и нервы у профессора, позавидовать только.

На уровне глаз притаился на ветке богомол и к нему ползёт чёрный, с бронзовым отливом, усатый жучок. Дед его заметил только сейчас и поймал себя на мысли, что богомол тоже в камуфляже и тоже скрадывает добычу. Сумеет ли? Жучок останавливается, поводит усами, замирает. Дед не отводит взгляда, сдерживает дыхание – не спугнуть бы это таинство противоборства. Неожиданно жучок выпростал из-под жесткого хитона крылья и, оттолкнувшись лапками, пошёл бреющим прочь.

«Ну, что, брат, съел? – удовлетворённо хмыкает Дед и подмигивает богомолу, словно тот понимает его. – Вот так вот и нас ждут такие же богомолы, а мы им фигу с маслом».
Минуты ожидания кажутся часами. Солнце уже успело постараться во всю, высушив одежду и берцы и скукожив их. Богомол как застыл в позе сучка, так и продолжает ждать свою жертву. Опять летит клейкая паутина и цепляется за лицо. Дед смотрит на часы: семь минут прошло, а кажется вечность. Он приподнимается с колена и, согнувшись, крадётся вдоль посадки. Он успевает пройти с полсотни шагов, как возвращается Димка:
– Кто-то был, трава смята, сейчас никого. Пойдём, жрать охота.

Он бравирует, походочка моряка на пирсе среди пожирающих взглядов портовых девиц, взгляд дерзкий, жиганистый – Димка в образе и Дед не хочет его разрушать: пусть тешится, малый, зато такие безбашенные самые отчаянные.
– Незаметно пройдём?
– Может быть, – Димка неопределенно жмёт плечами, всем своим видом показывая, что он-то пройдём, а вот остальные – как знать, как знать…
– Ладно, иди к ребятам, я ещё посмотрю тут…
Дед провожает взглядом Димку, потом закрывает глаза и начинает каждой клеточкой тела сканировать звуки. Трещат цикады, звенят в вышине жаворонки, таранят синь неба стрижи, порхают с ветки на ветку сороки. Вот последние да ещё сойки – лучший лакмус опасности: чужого криком гнать будут, чуть ли не километр. Раз сороки молчат – значит никого вокруг, если только не попривыкли уже.

Дед пробирается до угла посадки, внимательно осматривается: несколько мощных берёз, старые акации, тополя, примятая трава. «Слоны вы слоны, ребятки, не в засаде вам сидеть, а у бабки на завалинке. Ишь, траву-то всю выкатали, черти, хоть бы поправили после себя», – он прошёл взглядом вдоль полёгшей травы, тропкой запетлявшей между деревьями, и по-звериному втянул носом воздух. Он здесь стоялый, даже травинки не колышутся, значит, недавний запах должен задержаться. Так и есть: едва уловимый вкус сигаретного дыма и тушёнки всё-таки пробился сквозь настоянный горьковато-пыльный запах порыжевшей травы. Он приседает на корточки, взгляд щупает лёжку от центра и дальше по кругу, скользит по зарослям крапивы, заглядывает под путающиеся нечесаными прядями ветки крушины и бересклета и натыкается на что-то блеснувшее под листьями. Дед осторожно раздвигает ветки – слегка смятая банка из-под тушёнки с вдавленным в дно окурком. Рядом в траве лежат ещё два, почти докуренных до фильтра – видимо, выпали из брошенной банки.

«Да, ребятки, зелёные вы ещё, курить в засаде – последнее дело, а голод хоть и не тётка, но не настолько, чтобы здесь рубать тушёнку. Могли бы и корочкой хлеба обойтись или сухариком. А баночку и окурки, вообще-то, маскировать надо, закапывать, и не разбрасывать по кустам. Нет, не противники вы нам, другая весовая категория, щенки несмышлёные против нас, спеленаем, ежели что, и ахнуть не успеете», – Дед с внутренним облегчением возвращает ветки на место и поднимается: надо бы обезопасить ребят, проверить посадку дальше по следу укров. Он перевешивает автомат на грудь, ставит его на предохранитель, вытаскивает нож из ножен на ремне и перекладывает его в специальное гнездо на груди куртки – так сподручнее выхватить в случае надобности. Сотня метров – не так уж и много, но для того, чтобы проскользнуть – более чем достаточно.

Проскальзывают, особо не придерживаясь дистанции и установленного порядка движения, хотя в кучу не сбиваются. И всё-таки окончательно уверовались, что выйдут и что почти дома – уже с час как увидели на горизонте высотки то ли Ясиноватой, то ли самого Донецка. Справа вдали на пригорке пестрела крышами Васильевка, а откуда-то из-за неё совсем близко периодически взвывали «грады» и бухали артиллерийские залпы.
– Шесть секунд, – засек Марат время между выстрелом и разрывом.– Откуда бьют?
– Скорее всего «грады» с Авдеевки лупят, а вот стволы, пожалуй, поближе будут, – Дед давно прислушивался к выстрелам, стараясь держаться подальше, чтобы не наткнуться на позиции и в то же время далеко не отдаляясь.

Трассу ждали, но в просвете пирамидальных тополей она мелькнула неожиданно. Впрочем, сначала вырвался звук машин, а потом уже сверкнула бледно-серая лента шоссе. Совсем узенькая полоска в несколько сантиметров с такого расстояние, но сердце ёкнуло и лица осветились, будто хлебнули эликсира радости по стакану на брата. Она была внизу, до неё ещё идти и идти, за ней ещё ого – го сколько открытого поля, лесочка, посадок и лишь где-то вдали, в сизой дымке, таяли многоэтажки.

На вмятой траве и вывороченной красноватой глинистой земле бросаются в глаза отчётливые следы траков и рифлёные отпечатки протекторов БТРа. Ими перепахана вся поляна от посадки до густого подроста – ещё не лес, но уже и не кустарник. Дед нагибается, захватывает в горсть выброшенную землю, перетирает пальцами, нюхает.
– Ты ещё на зуб попробуй, – ехидничает Димка. – Свежие, и часа не прошло, даже не обветрились.
У него небрежно через плечо переброшен ремень автомата, на боку «макаров», куртка расстегнута.
– А куда ты свой «стингер» пристроил, бродяга?
– Пусть молодые трудятся, дедушка устал, – в глазах Димки пляшут бесенята.
Дед оборачивается: из-за плеча Кота торчат гранатомётные выстрелы, сама «шайтан-труба» возлегает поперёк согнутых рук. «Ну, раз Димка избавился от «граника», значит, уверовал, что он больше не пригодится», – мелькает мысль.
Они пересекают развороченную бээмпэшками поляну и углубляются в подрост, уже особо не осторожничая. Вдруг из-под ног Деда с резким шумом вырывается что-то огромное и тёмное и он мгновенно пальцем сбрасывает флажок предохранителя. Автоматной очереди не было – в последнее мгновение мозг останавливает готовый прижать спуск палец. Большое и тёмное – это фазан, затаившийся в высоченной траве. Он почти задевает лицо Деда крылом и низко стелется над верхушками молодых деревцев, уходя в сторону Васильевки.
– К украм подался, доносчик, – Димка щёлкает предохранителем.
– Гад, притаился, выжидал, чуть старика в обморок не отправил, – вытирает вмиг вспотевший лоб Дед и улыбается: здорово, что это только фазан.

Часа в два пополудни они вышли к трассе, залегли, высматривая удобное место, чтобы пересечь её.
– Давай до ночи подождём, – предлагает Серёга, но Дед категоричен:
– Ночью свои положат, да и место для днёвки не ахти. Если окружат, то перещёлкают, как куропаток. Надо сейчас переходить.
Они прикрыты деревьями и кустарником только со стороны дороги, зато от Васильевки видны, как на ладони, хоть по пальцам пересчитывай. Село совсем рядом, с полкилометра, утонуло в садах, а там, по словам давешнего паренька, целая мехбригада.
Откуда-то сверху доносится тарахтенье.
– Трактор? – Жека вопросительно смотрит на Деда.
– Не похоже, – он на секунду замирает и вдруг вполголоса кричит.– Это «вертушка», под стволы, быстро!

Из-за верхушек тополей вываливается «крокодил»[87] и медленно ползёт на бреющем, словно коршун, высматривая добычу. Только этого не хватало! «Крокодил» – это серьёзно, это танк, там одних ракет с дюжину, а ещё пулемёт, а ещё рация, а ещё броня на брюхе, которую нашими автоматами не прошить, а с «граника» ещё изловчиться надо...
Дед краем глаза ловит какое-то движение справа и оборачивается: Кот, прижавшись к старой акации, ведёт РПГ за «вертушкой».
– Не надо, он нас не увидит. Да и валить надо наверняка, иначе…, – Дед не хочет даже думать, что будет иначе: один только залп НУРСов[88] превратит этот угол посадки в чёрное спаханное поле.

«Вертушка» уходит в сторону Авдеевки, но отставший звук ещё несколько минут путается в верхушках деревьев.
– Мужики, переходим здесь и сейчас. Первыми идём я, Марат и Димка, потом остальные.

От места, где они укрылись, до дороги рукой подать, всего-то два или три десятка метров частокола из чёрных былок подсолнечника с обломанными шляпками. Они поднимаются и бегут к обочине. Секунд на бросок едва хватило, чтобы не быть увиденными с появившегося из-за поворота армейского автобуса. И всё-таки они успевают упасть, прижавшись к обочине, так и оставшись незамеченными.

Как только автобус скрылся из виду, они рывком перескочили шоссе и Дед, уже падая в траву на самом выступе посадке и беря в прицел отрезок трассы, увидел, как Марат, ухватив правой рукой автомат, левой прижал к прищуренному глазу камеру. Он снимал, он опять снимал!
– Уходи в посадку! – кричит Дед и быстро переползает вперёд к толстенному стволу тополя. Это уже защита, это почти дзот, отсюда его так просто не выковырнуть.
Серёга, Ведун и Жека перемахнули шоссе в одно касание. Кот бежал тяжело, припадая на ногу – потом они узнали, что он сутки терпел скручивающую боль. Зато Саха рассмешил своими запарусившимися штанами – распущенные по швам колючими ветками, они напоминали широченную юбку.

Дед перекатился на спину, пружинисто встал, ещё раз окинул взглядом дорогу, на которой появились две легковушки, и быстро зашагал к остальным, успевшим отойти на сотню метров вглубь посадки.

Кот сидел ссутулившись, раскинув ноги и положив на них «граник», и впервые на осунувшемся лице блуждала улыбка. Саха с сожалением разглядывал свои штаны, Ведун и Жека посмеивались шуточкам Марата, Димка что-то говорил ему и один только Серёга оставался серьёзным.

Они как никогда осознали себя силой, внушающей и страх, и уважение, которую не остановить, которая сметёт любого и которую лучше не трогать. Прикрывшись справа лесополосой, они двинутся уже в рост, не таясь – здесь их уже никто не остановит. Обидно только, если ополченцы примут их за укров и положат, не спросив фамилии.
К четырём часам пополудни они вышли к заброшенным дачам. Высоченный бурьян теснил яблони и груши, не подпускал к расползшемуся по всему саду винограду, но не смог остановить никого из них. Они рвали гроздья, целиком совали их в рот и тёплый, напоенный солнцем, сок не только утолял жажду, но и глушил неожиданно пробудившееся чувство голода.

Город заканчивался блокпостом, притулившемся к полузавалившемуся бетонному забору. Ополченцы сначала с недоумением, а потом уже с нескрываемым уважением смотрели на них: это же надо, тут вся укропия на ушах, ищут – найти не могут, а они средь бела дня на своих двоих и без единой царапины.
– Ну, вы, мужики, даёте, – только и вымолвил старший. – Чаю хотите?
– Кофейку бы, – разлепил растрескавшиеся губы Серёга. – Без сахара, с жару, так, чтобы обжигало…
А Марат снова снимал, и все улыбались – счастье-то какое стоять вот так, не таясь, во весь рост, с наслаждением затягиваться сигаретой и смеяться в голос… Господи, ну зачем люди придумали войну?!
– Может, это мой дед, оттуда, из сорок третьего, вывёл нас одному ему ведомыми тропами и вокруг постов, и по минному полю, и через растяжки? – Саха горячо дышит в самое ухо Деда и тянет его за рукав.
– Ну, конечно, конечно, и он тоже, – Дед спешит развеять его сомнения. – А ещё вера, Саха, вера, что за нами правда. И кто-то крепко молился за нас… Русские мы, живучие, нас так просто не взять.
2015

________________________________________
[1] Название принадлежит Марту Мусину
[2] Марат Мазитович Мусин, доктор экономических наук, профессор, политолог, конспиролог, аналитик, руководитель информационного агентства «АННА НЬЮС», писатель, Секретарь Союза писателей России, специалист по проблемам коррупции и т.д.
[3] Белгородец, казак, бывший собровец, в настоящее время инструктор в одном из подразделений армии ЛНР.
[4] Луганчанин, дважды сопровождавший группу М.Мусина на Донбассе, награждён Георгиевским крестом. В настоящее время судьба неизвестна.
[5] «лента» (сленг)– граница
[6] Ручной противотанковый гранатомёт РПГ-7
[7] РДГ – разведывательно-диверсионная группа
[8] ПМ –9 мм пистолет Макарова
[9] СВД – 7,62 мм снайперская винтовка Драгунова
[10] РПГ-27 -одноразовый гранатомёт
[11] РГД-5 – оборонительная ручная осколочная граната.
[12] Автомат Калашникова
[13] Подствольный гранатомёт ВОГ-25
[14] Белгородец, исполнявший в группе обязанности врача
[15] А.Гапонов, москвич
[16] После лечения вернётся на Донбасс, будет воевать в подразделении И.Безлера и дальнейшая судьба неизвестна
[17] Поздней осенью вернётся на Донбасс, будет воевать в разведке и однажды связь с ним оборвётся.
[18] 45-й полк ВДВ
[19] Из Старого Оскола. В ноябре уйдет в Донецк, дальнейшая судьба неизвестна.
[20] Снайперская7,62 мм винтовка Драгунова.
[21] Компьютер
[22] Министр оборон ЛНР О.Е.Бугров, объединивший разрозненные подразделения и начавший строительство армии, был арестован и отправлен в Россию.
[23] Группа имела несколько бронежилетов 5-го класса защиты
[24] Ручной противотанковый гранатомёт РПГ-7
[25] Задержанные к вечеру были освобождены по личному распоряжению главы республики. Собранная «АННА НЬЮС» информация легла в основу решения о его смещении, но назначат следующего, более управляемого и алчного – таковы законы жанра: чем ущербней, тем управляемей.

[26] охранник
[27]7,62 мм пулемёт Калашникова
[28] Разведывательно-диверсионная группа
[29] Боезаряд «града», 24 снаряда
[30] Спаренный пулемёт (сленг)
[31] Белгородец, врач из областного диспансера.
[32] Батальон «Заря», подразделение В.Болотова, «преторианская гвардия».
[33] Здания СБУ и Банка, места дислокации батальона «Леший» А.Павлова.
[34] Группа быстрого реагирования А.Беднова. Убит 1.01.2015.
[35] Бригада А.Мозгового. Убит 17.05.2015.
[36] Подразделения атамана Н.Козицына.
[37]Отдельная бригада особого назначения (ОБРОН) «Одесса» А.Фоминова. Арестован 10.01.2015 МГБ ЛНР.
[38] граница
[39] АКС – автомат Калашникова со складывающимся прикладом
[40] Первый президент Украины, бывший секретарь ЦК КПУ по идеологии
[41] Лицо в оспинах (укр.)
[42] Украинские олигархи Р. Ахметов и Фирташ
[43] «Граник» (сленг) – гранатомёт
[44] «весло» (слэнг) – автомат
[45] Эргэдэшка – наступательная граната РГД-5
[46] РПК –7,62 мм ручной пулемёт Калашникова
[47] РПГ – ручной противотанковый гранатомёт
[48] После ноября 2014 судьба неизвестна
[49] Бывшее здание луганского СБУ, место дислокации спецбатальона «Леший»
[50] Министр обороны ЛНР
[51] Чемпион СССР среди юниоров, чемпион Европы по фехтованию. Судьба неизвестна
[52] Командир группы спецназа из добровольцев одного из подразделений.
[53] Седьмая база в Макеевке, формально подчиненная И.Н.Безлеру.
[54] БМП – боевая машина пехоты
[55] Судьба этих ребят с декабря неизвестна
[56] Арабский клетчатый платок
[57] Автоматический9 мм пистолет американского производства
[58] Бэха (сленг) – БМП (боевая машина пехоты)
[59] Взлётно-посадочная полоса аэродрома
[60] Старший группы Орла.
[61] гэрэушник (сленг) – военнослужащий Главного разведывательного управления (ГРУ) Генштаба
[62] «глубинщик», глубинная разведка – разведподразделения ВДВ для работы в глубоком тылу противника
[63] Военнослужащий срочной службы
[64] Сорокопятка – 45-й полк ВДВ, спецназ
[65] Десантники (сленг)
[66] Как правило, разведпоиск малой группой или в одиночку
[67] Алексей Карпов, луганчанин, после лечения в Белгороде в январе вернётся в подразделение
[68] Министр обороны О.Е.Бугров, в январе2015 г. отстранён от должности вследствие конфликта с И.Плотницким, арестован 30.03.2015 г.
[69] Командир бригады «Призрак». Убит 23.05.2015
[70] Беднов А.А., командир ГБР «Бэтмэн» (группа быстрого реагирования). Убит 01.01.2015
[71] Был захвачен аэродром, с которого перегнали ЯК-52, за двое суток отремонтировали и перегнали в ЛНР ещё несколько
[72] И.В.Плотницкий, глава ЛНР
[73] И.Н.Безлер, с октября2014 г. отстранён от командования горловской группировкой, выехал с Донбасса.
[74] Предатель с 7-ой базы И.Безлера. Предупреждённый о нашем возвращении, он успеет уйти. Судьба неизвестна.
[75] Командир базы.
[76] бронежилет
[77]7,62 мм ручной пулемёт Калашникова
[78] «бэтээр», «бэтэр» – БТР, бронетранспортёр; «бээмпэ», «бээмпэшка» – БМП, боевая машина пехоты
[79] «сучка» (слэнг) – АКСУ, 5,45 мм автомат Калашникова
[80] Е.М.Мятенко, боец батальона «Леший», с ноября2014 г. судьба неизвестна
[81] Ручной гранатомёт РПГ-7
[82] 9 мм пистолет Макарова (ПМ)
[83] АК-47 – автомат Калашникова калибра7.62 мм с деревянным прикладом образца 1947 года
[84] БК – боекомплект, восемь магазинов
[85] РГД-5, ручная граната
[86] Орднунг (нем.)– порядок
[87] «крокодил» – фронтовой вертолёт МИ-24
[88] Неуправляемые реактивные снаряды



ПОДПИШИСЬ СЕЙЧАС НА Telegram Россия и Украина Новости: Спецоперация Z и будь в курсе новостей!
Оцени новость:

Также смотрите: 

Видео сводка о событиях в Сирии за 5 августа

В небе над Луганском кружат украинские БПЛА